— Стой! Кру-гом!
Но и это не подействовало. Пимен Андреевич вплотную подошел к командиру и спокойно сказал:
— Сынок, дозволь тебе заметить… ты еще под стол пешком ходил, когда мы в первом красногвардейском полку громили контру.
На каменном лице начальника школы слегка дрогнули широкие брови. Уловив этот момент в перемене настроения старшего политрука, Пимен Андреевич добродушно улыбнулся:
— Так-то лучше, — сказал он, — Ты на нас даже голос не подымай. С нами сам Буденный уважительно говорил.
Начальник школы совсем подобрел и протянул руку.
— Добросердов, Алексей Михайлович.
— Пимен Андреич Ломакин… Это мои боевые товарищи Романов и Паршиков. А это сынок Романова, боевой малый.
Добросердов положил руку на плечо Миши.
— Пока я со старшими говорить буду, ты побегай во дворе.
— Так я с ними, — напомнил непонятливому начальнику пионер.
— У меня не детский сад, а военная школа, — все еще улыбаясь, нЪ с жесткими нотами в голосе проговорил Добросердов. Он посмотрел на стариков, ища у них поддержки, но те с интересом следили за поединком.
— Я и прошусь в вашу школу, — нахмурился Миша, и между бровями у него резче прорезалась — складка. Он тоже глянул на отца, явно рассчитывая на подмогу.
Зиновий Афиногенович молча сдавил его локоть, точно благословляя на решительный разговор.
— Из вашей школы я не уйду, — как клятву произнес пионер. — Буду учиться вместе с батей и вместе со всеми пойду в тыл. Вот и все.
— Вот так-то, знай — наших, товарищ Добросердов, — гулко пробасил Романов-старший, довольный сыном.
— Вы что, серьезно? — снова нахмурился Алексей Михайлович. — Я — еще не знаю, что с вами делать, а вы… Ей-богу, хуже маленьких! Думаете как в восемнадцатом году. Захотели стать красными партизанами — стали ими. Теперь все по-другому, деды. Теперь есть специальный штаб партизанского движения при каждом фронте. И в Москве. — А вы тут партизанщину разводите…
— Не кипятись, сынок. С нами все ясно, — вступил в разговор Ломакин. — Другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка. А он… Товарищ старший политрук, под нашу ответственность. Разрешите?
— Не могу, товарищи. Начальство узнает— взгреет так, что чертям тошно станет.
— За него не беспокойтесь. Берем все на себя. Кто у тебя начальник?
— Генерал-майор Кругляков.
— Да ну? — обрадованно воскликнул Зиновий Афиногенович. — Тимофея Круглякова помнишь? — тормошил он Пимена. — В двадцатом, подо Львовом, на польском фронте.
— Не может быть, — разделил его радость Пимен Андреевич. — Вот так сюрприз. Это ж наш, буденновец, дорогой товарищ Добросердов. Так бы зараз и сказал. За генерала, сынок, не волнуйся. Это для тебя он генерал, а для нас боевой товарищ, полчанин…
— Неужто Тимошка Кругляк? — удивленно расширил глаза Паршиков.
— Какой же он тебе Тимошка, — нарочито осерчанно сказал Ломакин. — Тимофей Петрович.
— Точно, Тимофей Петрович, — уважительно подтвердил Добросердов, все больше убеждаясь, что старики если уж не закадычные дружки, то боевые товарищи, соратники его начальника генерал-майора Круглякова. И, значит, с этим фактом придется ему считаться. Да, видать, у стариков есть еще порох в порЬховницах.
— Это для вас он, может, и генерал и Тимофей Петрович, — упорствовал Паршиков. — А для меня он Тимошка Кругляк. Мы же с ним начинали с малюсенького краснопартизанского отряда.
— Знаем, — в один голос сказали Романов и Ломакин.
— Дай-ка мне его телефон, сынок, — хоть мягко, но требовательно попросил Паршиков. — Это же получается, пока мы с ним белых генералов били, в друзьях числились, а как сам стал красным генералом, так друзей побоку.
— Ну что вы, товарищи, — как старым добрым знакомым, улыбался Добросердов. — Тимофёй Петрович рад будет, когда узнает, кого я в свою школу зачислил.
— Значица, — протянул ему руку Ломакин, — решено и подписано и обжалованию не подлежит.
— Не подлежит, — сдавил он ладонь старого партизана. — Зачисляю вас.
— Всех четверых? — уточнил Ломакин.
— Нет, казаки, — стоял на своем начальник школы, — без спецкоманды до занятий Романова-младшего не допущу.
— А я сам буду ходить, — настырно сказал Миша..
— Будешь, — успокоил его отец. — Раз уж мы с тобой решили вместе воевать, я до самого товарища Сталина дойду, но слово свое оставлю нерушимым.
— Ну зачем же так далеко, — покоренный упорством отца и сына, сдался Добросердов. — Обращусь с рапортом в штаб, думаю, что все образуется. — Но тут же посуровело его молодое загорелое лицо. — Однако смотри у меня, герой, чтоб ни одна душа о твоем зачислении не знала. И в учебе я с тебя семь шкур драть буду. Захнычешь хоть раз — отчислю.