Особенно лютовали враги с наступлением холодов. Морозы со снегом и ветрами рано пришли в Придонье. Уже в ночь на седьмое ноября снег покрыл кипенной простыней поля и дороги. Не имея возможности днем заходить в хутора и села, партизаны укрывались в глубоких балках, в землянках чабанов и кошарах отгонных пастбищ. Но ни теплая одежда, ни разминка, ни даже дневное яркое солнце не спасали людей от холода.
Зная от связных о движении преследователей, партизаны уходили все дальше и дальше к Дону. Холода, голод, переутомление и нечастые, но жестокие перестрелки с напавшими на след врагами безжалостно вырывали из партизанских отрядов одного за другим бойцов. Но удары народных мстителей становились все ощутимее для мелких гарнизонов. Когда немецкое командование поняло, что в степях действует не один партизанский отряд, а, по крайней мере, два или три, оно выделило дополнительно батальон карателей.
Начался жестокий поединок.
Но силы и возможности сторон были далеко не равноценны. Все туже стягивалось кольцо карателей вокруг поредевшего отряда Ломакина.
В середине ноября после очередной стычки с отрядом румын, укрывшись в густых зарослях займища, Пимен Андреевич, серый из-за отросшей бороды, усталости и бессонных ночей, сказал:
— Если мы выманили из Котельниково батальон фрицев, нам самый раз рассыпаться по хуторам, кое-кому обосноваться в городе. Там есть наши люди. Свяжемся с ними и начнем действовать под носом у гитлеровцев.
Он подозвал Мишу, положил тяжелые ладони на его плечи и, глядя в похудевшее, светящееся, точно восковое, лицо мальчика, спросил:
— Сынок, можешь выполнить еще одно поручение?
— Зачем вы так, Пимен Андреевич? — нахмурился пионер. В его черных цыганских глазах загорелся злой огонек. — За кого вы меня принимаете? Я же боец.
Ломакин поглядел на стоящего Зиновия Афиногеновича. Тот молча кивнул давно не стриженной седой шевелюрой, одобряя поведение сына. И сам Ломакин досадливо вздохнул. Разве, когда напрашивался в крестные отцы и позже, катая Мишку на коне и повязывая ему красный галстук, или совсем недавно, уговаривая Добросердова зачислить Романова-младшего в партизанскую школу, разве думал старый буденновец увидеть его не таким? Разве хотел он, чтобы Миша сказал, что устал, ему нужна передышка? Нет. Так, действительно, зачем же он своим жалостливым тоном, своим вопросом обижает бойца?
— Пойдешь в Нагавскую, — вдруг твердо, с металлом в голосе проговорил Пимен Андреевич. — Разыщешь Неониллу Алпатову, трактористку, и передашь ей…
Ломакин сел на пень, достал из нагрудного кармана список партизан, вычеркнул из него фамилии тех, кого зарыли вчера в неглубоких ямах. Сложил листок четвертушкой и протянул Романову.
— Вот это. Она знает, что с ним делать… — Пимен Андреевич снова положил руки на плечи мальчика, с силой сдавил их. — Гляди, Мишутка, здесь все мы… Попадет к немцам этот список, не только нас не пощадят, но весь наш род под корень изведут…
От волнения, от счастья, что ему поручают такое дело, Миша потерял дар речи. Он только согласно кивал и свертывал заветный листок в тугую пластинку. Потом нагнулся и засунул его в разорванную подкладку ботинка.
— Два дня ждем тебя здесь, — напутствовал его Ломакин, провожая на опушку, — Если каратели нас разыщут, будем уходить к линии фронта, через Гашун на Заветное. В Киселевке есть связник. В Лобове тоже оставляли. Это тебе на всякий «случай… А если паче чаяния… Пробирайся в Котельники… Базарную улицу знаешь… Так вот в конце ее каждый четверг будет наш человек. Может, знаешь его — Дмитрий Покорное. Рыжий такой…
— Знаю, — сразу вспомнил замполита МТС по комсомолу Романов. — Он приезжал в колхоз. И еще увез в район Власову и Нарбекову…
— Вот, вот. Подойдешь к нему и скажешь: «Привет вам от нас». Ему передай все про нас. Может, он что-то сделает… Понял? Ну, тогда прощай, сынок. — Он обнял Мишу, трижды поцеловал его в холодные щеки и отошел в сторону, дав возможность проститься сыну с отцом.
Зиновий Афиногенович, сильно постаревший за эти месяцы, особенно за последние дни, глядел на сына с гордостью и печалью. Ведь во всех боях он был рядом с ним. Порой незаметно, чтобы не обидеть Мишу, прикривая его своим плечом. А когда сын уходил в разведку, Романов не находил себе места. И лишь снова увидев его в лагере живым и невредимым, преображался, веселел, вспоминал шутейные казацкие песни. Сколько раз за время вылазок и петляний по оврагам и балкам отец, глядя на сына, корил себя, что зря не оставил Мишу дома, возложил на его худые острые плечи непосильную ношу партизанских тягот. Оставаясь романтиком, Зиновий Афиногенович думал, что эта война будет не опасней гражданской. А вышло на поверку, что она и сложнее, и труднее.