«Скажу, что надоело скитаться за Волгой, решил домой вернуться. А еще лучше не по-казываться ему на глаза. Покрутиться возле конторы да сбежать. Лучше. ли? Ведь эти предатели скажут, что везли парнишку от господина Бойко. Обрисуют личность. Догадается Захаров, кто ехал к нему. Как бы матери от этого худо не было. Да и Бойко можно подвести. Ладно, — решил Миша. — Погляжу, как встретит, а там решу, что делать».
Возле моста через Терновую балку сани остановил немецкий патруль. Офицер в длиннополой зеленой шинели с меховым воротником подошел к полицейскому и молча протянул руку, требуя предъявить документ. Мужчина достал бумагу, передал ее офицеру. Тот бегло взглянул на удостоверение, на седоков и сказал, точно гавкнул;
— Шнель, шнель…
И снова по мерзлой земле дробно застучали копыта лошадей. Миша с облегчением вздохнул, когда сани, миновав мост, поднялись на взгорок. Отсюда ему хорошо было видно, что на дне балки длинными высокими штабелями протянулись ящики. Тут же стояли грузовики, которые перегнали его. Солдаты торопливо разгружали их.
Вот и околица родного хутора. Миша, прикрыв попоной лицо, во все глаза глядел на знакомую улицу.
Хутор вроде цел. Но это было первое и, как очень скоро убедился Романов, обманчивое впечатление. Черные бугры протянулись вдоль пруда на том месте, где всего три месяца назад стояли коровники, телятники, ветеринарный пункт, силосная башня. Между школой и амбулаторией тоже темнел пустырь. Не отыскал глазами Миша дома, где жил председатель колхоза, но больше всего Мишу огорчало отсутствие клуба. На его месте даже черного бурта пепелища не было видно, словно кто-то гигантским утюгом разгладил эту площадь.
Романов встречал подобные картины в других хуторах и станицах. И тогда у него гневно стучало юное сердце. Но то, что испытал он, въехав в родной хутор, Миша не испытывал никогда. «Стрелять, давить, душить гадов!»— клокотало в голове и сердце однр желание. Он готовился к самому страшному — увидеть груду обгорелых стропил или серого пепла на месте их хаты. От нетерпения скорее увидеть свое подворье Миша даже забыл на какой-то миг об опасности, вытянул шею, приподнялся… Стоит! Стоит их мазанка! Над крышей вьется коловоротом жидкая струйка дыма. Словно его горечь долетела до саней и попала Мише в глаза; они затуманились сле-зой. Как хотелось вскочить и напрямую через заснеженные ухабы броситься к родному очагу, обнять маму, сестренок… А может, это фрицы топят печь, а мамы и сестричек там давно нет? И щемящая боль снова сдавила сердце мальчика. Нет, успокоил он себя, оккупанты топку не жалеют..
Вон школа. Никто в ней не учится. Там живут немцы. Вокруг стоят машины, повозки. Лошади жуют сено. Одна внимательно поглядела на сани. Белая, стройная, похожая на Колумба. Где теперь Наталья Леонтьевна, где Сергей Иванович?
— Ну, цыганенок, выгружайся, — пригласил Мишу полицейский. — Пойдем к Фокичу. Может, он тебя в самом деле признает.
Романов почувствовал, как в ноги ему будто вставили железные прутья, а все тело налилось неподъемным свинцовым грузом. Что скажет Захаров, увидев его, и что он — старосте? Сделал тяжелый шаг к крыльцу и радостно остановился, пораженный вывеской. Старая, черно-серебряная, с отлетевшей по углам краской, она висела на прежнем месте и гласила: «Правление колхоза «Красный партизан» Котельниковского района Сталинградской области». А над буквами — красно-золотой герб РСФСР.
Прочитав знакомую надпись, Миша немного успокоился и уже веселее поднимался на крыльцо, будто готовясь войти в родной дом.
За те месяцы, пока Романов не видел Захарова, тот мало изменился. Лицо усталое, хмурое, обросшее пегой щетиной, на продолговатой голове серая копешка волос. Жилистые длинные руки нервно перекидывались по столу, хватая то телефонную трубку, то портсигар, то карандаш. Перед столом стояли двое полицейских. Они что-то докладывали старосте вполголоса..
Увидя приехавших, он вышел из-за стола, протянул руку гостю и, близоруко сощурившись, глянул на Мишу. На хмуром лице мелькнуло подобие улыбки.