Он читал про его короткую и отважную жизнь почти всю ночь. На следующий день Миша возвратил «Гавроша», а взамен получил гайдаровскую книжку с непонятным названием «РВС»…
Внизу, у самого выхода, Миша остановился еще раз. Не мог уйти из родной школы, не заглянув, хотя бы на минуту, в пионерскую комнату. Дверь была открыта, и там слышался плеск воды и шлепанье тряпки.
— А, Романов, Михаил, — добродушно проговорила тетя Дуся, увидав старого знакомого. — А я думаю, кто это там шастает. А это, оказывается, ты. Никого нет. Ты, милок, приходи уже теперь на экзамены.
— Да я просто так, — улыбнулся Миша.
— Ну, тогда гляди, — разрешила уборщица и вновь занялась полами.
Год назад вон под тем знаменем дружины сам Пимен Андреевич Ломакин большими мозолистыми руками неуклюже завязал на груди Миши красный галстук и сказал:
— Теперь ты — наша кровная частица. И обязан по тревоге в любое время встать в строй верных бойцов Отечества.
— Всегда готов! — вскинул руку над головой пионер.
А тревога была повсюду. Еще дрались разрозненные группы красных басков против франкистов за Пиренейскими горами, отбивала натиск самураев и чанкайшистов народная армия Китая, пробовали крепость наших северных рубежей белофины, кованые сапоги германских фашистов топали по горячей земле Польши, война катилась дальше к границам Советского Союза. И партия поднимала по тревог. е своих лучших бойцов. Правда, она не трубила общий сбор. Но по всему чувствовалось, что она готовит людей к обороне первой в мире республики рабочих и крестьян.
Мускулистые, загорелые вчерашние десятиклассники шли в авиационные и военно-морские училища. Они учились стрелять по-ворошиловски, покорять небо по-чкаловски…
Обо всем этом говорили на пионерских сборах, на комсомольских собраниях старшие товарищи: шефы — рабочие железнодорожного депо, работники райкома общества содействия авиации и химии, ветераны партии, кто получал свой билет в грохоте великих сражений гражданской войны. И в такие минуты Мише казалось, что гражданская война, на которую он так безоговорочно опоздал, еще не кончилась. Ее звуки слышны сегодня в песнях отцов, в новых песнях про Орленка, Каховку, матроса Железняка…
А праздничными вечерами старые партизаны собирались у кого-нибудь из друзей, и тогда до глубокой ночи над двориком, над сводами комнат грохотало эхо гражданской войны в рассказах, бесконечных воспоминаниях, песнях. Особенно Миша любил, когда партизаны приходили к ним в гости. Эти сборы оставили в его памяти такие песни, от которых волосы на голове шевелятся, а по спине бегают мурашки..
В такие вечера Миша жалел только о том, что этих песен не слышат Власова и Королева. А ведь Лика тоже очень любит музыку. В этом Романов убедился, когда однажды она пригласила его к себе и он увидел на тумбочке патефон, а в коробке набор грампластинок. По одному его взгляду она дога далась, что ее новому товарищу страсть как хочется послушать патефон.
— Заведем? — спросила Лика, доставая пластинку.
— Если можно, — застенчиво оглянулся он на дверь, за которой слышались голоса взрослых.
Лика поставила на синий бархат диска пластинку, покрутила ручку и опустила мембрану. Комната наполнилась звуками рояля. Они, словно живой голос, бурно и страстно звали куда-то, тревожили… Пусть не так, как знакомые песни.
— Шопен, — сказала Лика, снимая пластинку. — «Революционный этюд».
— Раз «Революционный», значит, хороший, — одобрил ее вкус Миша. — Но все равно наши песни лучше.
— По-своему лучше, — совсем как взрослая заметила Королева. И рассказала своему сверстнику, что кроме Дунаевского и Чайковского, имена которых Миша знал, есть очень много прекрасных композиторов. Ну, например, Бетховен и Бородин, Верди и Даргомыжский…
— Я же не спорю, — вяло соглашался Романов. — Но наши песни все равно лучше ихних. Вот послушай, хотя бы эту.
И Миша вполголоса запел:
От такта к такту песня росла, крепла, звенела. Она звала — не только помнить, но и продолжать дело тех, кто, стоя на обрыве братской могилы, верил, что отныне и во веки веков будет жить свободная Советская Русь…
— И о чем ты, друг сердечный, печалишься, — перебила Мишины мысли тетя Дуся. — На другой год останешься? Эка невидаль. Не из разгильдяйства, поди, а из-за болезни…