Первым скрип тележных колес услышал Василий Баннов. Разморенный солнцегревом, он прикорнул.
В эти короткие минуты настороженной дремы привиделся ему удивительный сон. Будто кончилась война. Снова на его земле наступила горячая пора весенней пахоты и сева. Но, оказывается, не могут люди сеять. Попробовали вспахать клин возле Семичинской балки, трактор напоролся на мину, в Приконском нашли целый склад боеприпасов, припрятанный фашистами в степи… Словом, почти всюду людей поджидала притаившаяся в земле смерть. И тут пошли письма, звонки в районный центр, что, мол, ждем минеров. «Кому поручить такое ответственное задание»? — задумался бывший комиссар партизанского отряда, а теперь председатель райкома Осоавиахима Иван Федотович Хорошунов, собрав своих дорогих друзей-товарищей, с которыми не так давно громил оккупантов в этих самых местах, а ныне подчиненных ему инструкторов. В том, что они снова оказались все вместе, ничего удивительного не было. Договорились еще там, в Базовой балке, если выживут — не расстанутся. Оказалось, что большинство вернулось домой. А уговор фронтовиков дороже всяких денег. Так вот они все и оказались теперь под началом своего замечательного комиссара.
Посмотрел Иван Федотович с грустью на каждого: понимал, что предстоит ему послать кого-то на рискованное дело. Обидно ведь, всю войну протопал, вернулся, а тут, на тебе, случайная мина или бомба. Одновременно с ним испытующе оглядывал своих товарищей и Василий. Знал он, чуял сердцем, что как только Хорошунов доведет взгляд до Романова, тот, не колеблясь, вскочит и потребует, чтобы послали именно его. У него найдется сто самых веских доводов. Чего доброго, уговорит председателя. И, чтобы не ждать такого рокового для себя момента, Василий зыркнул на Людмилу. Та поняла его душевный порыв, слегка кивнула — одобрила. Он заметил, что она давно благосклонно относится к нему. Ну и что из того, что Людмила старше его на целый год и иногда поглядывает на крепкого паренька в сиреневой футболке с чувством превосходства. Это все показуха. Особенно когда возле нее вшивается кто постарше. Но случались же те счастливейшие часы в его жизни, когда Люда уводила надутого как пузырь Василия (и откуда она знала, что ни до, ни после, а именно теперь нужно подойти к нему) на берег Волги, в пустынный и продуваемый насквозь сквер, а в отряде они укрывались от любопытных глаз где-нибудь в ложбинке, за выступом балки, за старым карагачом. Никаких слов про любовь они друг другу не говорили, никаких клятв верности не давали, а сидели, прижавшись друг к другу. Людмила читала ему стихи или рассказывала о Ленинграде, а то просила Василия спеть какую-нибудь казачью песню, которые она обещала после войны записать все-таки и издать целой книжкой, да, может быть, не одной, а двумя-тремя томами. Вот такая она была, радистка Людмила Крылова, такая и осталась: ни разу не намекнула ему про свою любовь, хотя все говорили, что не уехала она в Ленинград из-за него, отчаянного казачка. Его порой подмывало рассказать Крыловой про свои сокровенные чувства, но то ли гордость, то ли глупость, а скорее всего стыд за свои семь классов (чего бы дураку дальше не учиться) перед студенткой педвуза тормозными колодками давили на язык.
И вот теперь Василий понял: если Романов его опередит, никогда Людмила не поверит в красивые слова Баннова. Он быстро поднялся, оправил полы кителя и вышел на середину комнаты.
— Разрешите мне выполнить это задание.
В голосе Василия была не просьба, а скорее требование. К счастью, Хорошунов (умный мужик) все понял и молча пожал его руку.
Все складывалось как нельзя лучше. Работы по обезвреживанию полей подходили к концу. Остались земли бывшей киселевской отары. Сюда пожелали приехать все бывшие партизаны. И сколько ни отговаривал их Василий, ветераны были непреклонны. Они прибыли в балку на рассвете, когда в степи оглушительно тихо. И в этой тишине Василий вдруг различил где-то за стеной кошары то ли шелест, то ли скрип. Он понял, что это заработал механизм мины или бомбы замедленного действия. А они, его друзья-товарищи, ничего не видят и не слышат. Он хочет крикнуть им об опасности, но страх не за себя, за них — задушил звуки в его горле…
Баннов открыл тяжелые веки. Его товарищи, пригретые солнцем, дремали. Он глянул на землю, и сердце его глухо и часто застучало: к скирде подъезжало четыре подводы. Фуражиры, громко переговариваясь, решили остановиться возле ближней.
Василий тихо растолкал товарищей. Те, не понимая, что так встревожило дозорного, удивленно таращили глаза. Баннов предупреждающе прикладывал палец ко рту.