Пимен Андреевич передал по отряду команду укрыться надежнее, стрелять точнее.
— Снимите Мишку со скирды! — приказал Ломакин.
И сделал это вовремя. Потому что, едва тот соскочил вниз и по-пластунски добрался до кошары, верхний слой прелой соломы словно ожил, зашевелился, и труха начала разлетаться по округе, напоминая черные хлопья снега. Это оба пулемета сосредоточили свой огонь на скирдах.
— Должно, поняли гады, что голыми руками нас не возьмешь, — удовлетворенно пророкотал отец. — В Лобов поскакали, говоришь, за подмогой?
Немецкие артиллеристы заняли позицию в километре от кошар. Через несколько минут они почти напрямую дали первый прицельный залп. Снаряды с воем и шипеньем пронеслись над партизанами и оглушили степь мощным грохотом. Люди думали, что сейчас раздастся второй. Но от батареи отделились три всадника и направились в сторону кошар. Над головами они размахивали белым флагом. Парламентеры выехали на ближний взлобок. Эта были немцы. Их отличала от румын форма. Ядовито-зеленые шинели с черными воротниками, мышиного цвета шапки, пилотки.
— Партизаны! — крикнул средний из них. — Выходите! Мы никого не тронем. Даем вам десять минут на размышление. Сопротивление бесполезно. Мы окружили вас.
— Снять его, папа? — глянул на отца Миша.
— Нельзя сынок. Он — парламентер.
— Фашистский гад он, — с — ожесточением сказал Миша, опуская автомат.
От крайней скирды поднялся Хорошунов. Сложив ладони рупором, он громко ответил всадникам:
— Дайте подумать!
Комиссар направился к землянке. Заметив его, Ломакин крикнул:
— Назад! Займи свое место!
Но Хорошунов шел на виду у врагов, не пригибаясь, не ускоряя шага.
— Неужели ты им веришь? — встретил его негодующий голос Ломакина.
— Ничуть, — спокойно ответил Иван Федотович. — Но в переговоры вступить нужно. Главное — выиграть время. До ночи осталось не так уж долго. В темноте попробуем пробиться.
— А раненых оставим им на растерзание? — Нет, Иван, такой вариант нам не подходит. А что касается времени — тяни. Иди, говори с ними.
Теперь Хорошунов, вскинув над головой белую тряпку, шел к парламентерам. Но как только он поднялся из ложбинки, с той стороны застрочил «Эрликон». Иван Федотович почувствовал сильный толчок в плечо, и тотчас его фуфайка обагрилась кровью. Он упал, отшвырнув тряпку, и, превозмогая боль, пополз назад.
Не ожидая команды, Миша выстрелил в того всадника, который требовал от партизан капитуляции. Лошадь его вздыбилась и рухнула на землю, увлекая седока.
— Огонь! — запоздало крикнул Хорошунов.
— Ну, товарищи, — предупредил после короткой и жаркой перестрелки своих бойцов Ломакин. — Зарывайтесь в землю глубже. Сейчас они озвереют.
И точно. Снаряды, один за другим, стали прошивать кошары, скирды и землянку. Дым, гарь, красные языки пламени окутали местность. Каменная земля стонала и охала после каждого очередного залпа. Артиллерийская канонада продолжалась четверть часа, а Мише показалось, что она длилась вечность. Ветер нес черные хлопья сгоревшей соломы на партизан. Точно траурным покрывалом они опускались на развороченные строения, на белые клочки заснеженной земли. Врагам думалось, что они смешали все живое с тленом, но стоило кавалеристам пересечь гребень возвышенности, как их встретил все тот же меткий огонь партизанских винтовок и автоматов.
После седьмой безуспешной атаки каратели установили в тылу партизан несколько ротных минометов. С противным воем шлепались мины в лагере партизан. Осколки то и дело рассыпались над головами замерших людей.
От огня и дыма стало не только жарко, но и душно. Воздух, — пропитанный гарью, застревал в горле, вызывал кашель, тошноту, выжимал из глаз слезы.
Перед тем, как еще раз броситься на догорающие кошары, гитлеровцы снова потребовали капитуляции. Им ответила тишина. Опасаясь подвоха, солдаты, теперь в большинстве своем немцы, бежали, по-заячьи петляя и часто бросаясь на спасительную землю.
— Ага, гады, научили вас, как надо ходить по русской земле! — с ликованием кричал Миша. Они с отцом уже сменили третью позицию. Но от кошары не отходили: боялись, что враги, ворвавшись в нее, начнут глумиться над ранеными.