— Не спят, гады, — насыпая махорку в газету, докладывал Романов. — Но и мы не дремлем. Слышишь, стреляют. От страха. Жгут вокруг солому, ракеты каждую минуту швыряют в небо.
— Ночью они не полезут. Кишка у них тонкая, — усмехнулся Ломакин, делая первую глубокую затяжку.
— Ночью нет, а утром? — глянул в упор на командира комиссар, удобнее усаживаясь на нарах.
— Мы тут все коммунисты. И потому разговор у нас будет партийный, — сделал короткую затяжку Ломакин. — Помощи нам ждать неоткуда. А наши подпирают немца. Я давно слышал в степи такой гром, что небу жарко от него стало. Вношу предложение. Следует немедленно уходить… молодым и здоровым, а мы, старая гвардия, останемся для прикрытия…
В полутемной землянке — наступила гнетущая тишина. Слова Ломакина не сразу дошли до сознания всех.
Зиновий Афиногенович крепко стиснул плечи сына.
Ломакин жестким взглядом обвел молчащих товарищей и сказал, обращаясь к Хорошунову:
— И поведешь их ты, Иван Федотович.
— Ты что, Пимен Андреевич, — очнулся от оцепенения комиссар. — Оставить своих. А где же клятва? Мы ж ее кровью скрепили.
— Не горячись, Ваня, — по-отечески тихо сказал Романов. — Клятву давали. И честно выполнили… Но Пимен дело предлагает. Вы здоровые, крепкие. Пробьетесь к нашим, расскажете. Может, успеете…
— Раненых всех перенести сюда, — уже не советовался, а приказывал Ломакин. — Пулемет поставим в дверях…
Все старики поддержали командира. Было решено отправить на прорыв восьмерых во главе с Хорошуновым. Отдали им большую часть боеприпасов, снабдили продовольствием и наказами, вырвавшись из кольца, идти на соединение с наступающими частями Красной Армии. Молча слушал все наставления Иван Федотович. Молча рассовывал по карманам обоймы и гранаты, хлеб, сало. Не думал он, что — именно так придется ему заканчивать свою партизанскую службу. Верил, что в трудную минуту вместе со всеми встретит свой смертный час. Но и. другого выхода сейчас не видел. В глубине души надеялся, верил, что не все — половина, трое, двое, — но пробьются — к своим, расскажут, что происходит в балке Базовой. И, может быть, успеет Красная Армия…
Ломакин подозвал Мишу. Подвигал здоровой рукой шапку на его обросшей вихрами голове, с сожалением вздохнул и сказал:
— Собирайся, сынок. Пойдешь с Хорошуновым.
Романов отстранился от командира, точно тот обидел его нехорошими словами.
— Нет, " я от бати " никуда, — негромко, но так твердо проговорил мальчишка, чть Пимен сразу " понял: этого не уговорить, не запугать, не умаслить.
Зиновий Афиногенович тоже понял и, покрутив длинный седой ус, задумался. Он видел безысходность положения отряда. Ему очень хотелось, чтобы сын остался в живых. Он чув-ствовал, что если враги убьют Мишу на его глазах, старое сердце не вынесет потери. И в то же время красный партизан гордился сейчас своим сыном, его железным упорством. За месяцы, проведенные в школе, за недели партизанской войны Зиновий Афиногенович имел возможность не раз убедиться в смелости, отваге Миши. И то, что сын находился почти все время при нем, согревало сердце старого коммуниста.
Когда он узнал о гибели Власовой, подумал: как хорошо, что не оставил его дома. Непременно Миша оказался бы среди них… Но теперь он больше всего на свете желал, чтобы Миша прорвался сквозь вражеское оцепление, добрался до своих… Ведь у него впереди вся жизнь.
Надо убедить его уйти с Хорошуновым. Надо.
Но слова, все веские аргументы застряли в глубине души. — Ведь еще год назад он обещал Мише быть с ним вместе во всех боях и походах. Зиновий Афиногенович глянул на Пимена Андреевича, призывая его в собеседники.
Ломакин понял этот взгляд и снова сказал Мише:
— Я ведь и приказать могу.
— Вы лучше убейте меня, — неожиданно резко проговорил пионер. — Живой я от вас не уйду.
— Миша, — глухо и тихо заговорил отец. — Я тебя очень прошу. Мне будет легче, если ты уйдешь.
— Батя, — обратился к отцу сын, впервые назвав его батей. — Ну, что ты говоришь? Не будет тебе легче… Будешь думать, переживать. А тут я при тебе, всякую минуту на виду… Да что я, как с маленьким, говорю? Сказал, не пойду, значит, не пойду.
Старики наперебой то ласково, то с угрозами начали агитировать Мишу. Но он, втянув голову в плечи, на все их доводы отвечал коротким «нет».
Когда группа уже была готова, Хорошунов протянул ему здоровую руку:
— Спасибо, Миша, за верную твою службу и за дружбу.
Миша думал, что Иван Федотович тоже станет уговаривать его, и приготовился ответить ему, но комиссар повел себя иначе, и Миша в порыве благодарности обхватил его шею и прижался к шершавой, как рашпиль, щеке.