Что можно сделать за четыре секунды? Раньше он не задумывался — над этим. Но теперь вдруг понял, что это очень много. Их вполь? хватит, чтобы отшвырнуть гранату далеко в сторону, попросить у оккупантов прощения, вымолить себе жизнь. — И никто никогда об этом не узнает. Зато ты будешь видеть, как над землей просыпается утро, как по весне степь одевается ярким самотканым ковром, ты увидишь маму, сестричек, может быть, судьба еще сведет тебя с той необыкновенной девочкой, письмо которой ты хранишь за подкладкой малахая…
Ну, решай же… Скорее… Осталось две секунды. Ты еще ребенок, несмышленыш. Тебя никто не упрекнет ни в трусости, ни в предательстве. — Ты помнишь, что самое прекрасное на земле — это жизнь. Твоя задача — остаться жить. Любой ценой. Ты поймешь это позже. Кто это говорит? Миша вскинул глаза и увидел отца и Наталью Леонтьевну. Они отрицательно качнули головами. Значит, это слова офицера, поднимающего пистолет. Такой взрослый и такой глупый. Неужели до сих пор не узнал советских людей…
Если бы Миша хотел сохранить дизнь, он сидел бы сейчас в каких-нибудь Харабалях, так упорно не добивался бы приема в партизанскую школу, даже пройдя курс, мог бы остаться в ее стенах, а если бы в нем — что-то дрогнуло и он хоть на мизинец усомнился в нашей победе, мог бы. остаться в любом хуторе. И действительно его никто не посмел бы упрекнуть в трусости, малодушии, предательстве потому, что считали Романова-младшего ребенком. Но сам про себя Миша знает лучше всех. Никакой он не ребенок. Он — партизан Советского Союза. Вместе со всеми давал клятву на верность Родине. Значит, если бы теперь он поднял руки, захныкал, прося пощады, он спасал бы не жизнь, а шкуру. А это такие разные вещи…
— Правильно, Миша!
— Молодец, сынок.
Пистолет уже поднялся на уровень его груди. Это больше всего пугало Мишу. Он боялся, что не успеет ближе подойти к врагам. Значит, нужно бросить сейчас, пока офицер не выстрелил. Без размаха, без видимого усилия он бросает в толпу врагов гранату. Уже после взрыва Миша падает ничком, широко раскрыв руки, точно в последний раз обнимает землю, которую всегда любил больше, чем жизнь.
До позднего вечера возили фашисты в хутор убитых и раненых. В яме, где летом скотЦики месили глину для саманного кирпича, они нашли Людмилу Крылову. Когда она увидела, как в толпе врагов всплеснулось пламя и Миша вместе с солдатами упал, девушка потеряла сознание. Очнулась она на повозке. Колдобины на дороге трясли телегу, и каждый толчок отдавался болью в ее посиневших, опухших ногах. От собственного бессилия девушка задыхалась. Судорога рыданий клещами сдавливала горло. Неужели она одна из тридцати шести уцелела? Зачем? Чтобы они пытали ее, глумились над ней, требовали сведений о партизанах? Она ощупала себя. Под фуфайкой должен быть нож. Пусто. Значит, обыскали, когда она была без сознания. Почему она не пустила последнюю пулю в себя? Все надеялась, что вместе с Мишей выберется. Но Миша остался там, рядом с отцом, отважным усатым пулеметчиком, а ее, живую, везут неизвестно куда.
Телега остановилась около длинного деревянного здания, в котором Людмила без труда угадала сельскую школу. Два дюжих солдата подхватили радистку и в сопровождении офицера внесли в коридор. Опустили на ворох соломы. Офицер направился в глубину коридора, гремя подкованными сапогами, а солдаты, безнадежно махнув руками, ушли к подводе. Мимо Людмилы проносили раненых. Их размещали прямо на полу в пустых классах. Вскоре вернулся офицер вместе с моложавой женщиной, закутанной в платок.
— Посмотри ее, — сказал офицер, без особого труда произнося русские слова. — Что надо, сделай. Она одна осталась в живых. и должна жить, чтобы рассказать…
Офицер, так же гремя сапогами, ушел, а женщина опустилась на колени перед Крыловой. Лицо ее покрылось испариной, как только она взглянула на опухшие бурые ноги девушки. Ее тошнило от вида окровавленных тряпок. Она поднялась и сказала дву|м проходящим солдатам, что лейтенант разрешил перенести ранейую в ее комнату. Солдаты молЧа подняли Людмилу и выполнили просьбу. Когда дверь за ними захлопнулась, женщина, снимая с печки ведро воды, назвалась:
— Я здешняя учительница Косивцова, Мария Андреевна.
Осторожно промывая рваные раны теплой водой, она говорила Людмиле, что вчера гитлеровцы привезли из балки более полсотни раненых, сегодня — не меньше. На пустыре, за школой, они копают могилы. Косивцова насчитала сорок шесть ям. Сейчас они погнали жителей к базам закапывать партизан.