В торжественные дни приема в пионеры приходят сюда мальчики и девочки в белых блузках. Встав под красное знамя, на котором золотом вышиты слова: «Пионерская дружина имени Миши Романова», они клянутся горячо любить свою Советскую Родину.
В дни празднеств, когда колонны стекаются к центру города, одна из них непременно движется улицей Романовых. И среди красочных панно, транспарантов о трудовых успехах, среди обилия кумача, музыки, цветов, песен, всеобщего веселья непременно присутствуют те, чьи имена навечно прописаны на фасадах домов и заводов, школ и поселков, на бортах кораблей и копрах шахт, словом, всюду, где день и ночь идет жизнь, во имя которой эти люди не щадили своей. Сегодня они вместе со всеми в школьном классе, в рабочей бригаде, пограничном дозоре, боевом расчете… И не просто со всеми. Они впереди. Были, есть и будут. Они всегда будут впереди.
1975–1981 гг.
ВСЕ СНАЧАЛА
Неизменному спутнику
Галине Федоровне
После вчерашней ночи, когда он впервые увидел Валю, после штурма городка и после того, как сегодня он все-таки отыскал ее, Андрееву было приятно ощущать на своем лице горячие женские губы.
Светлые, почти пепельные волосы мягкой накидкой расстилались по плечам. Темные глаза то отдалялись, то приближались, маня и обещая.
Откинув голову и глядя на его лицо, чуть поглупевшее от счастья, она говорила с ним так, словно знакомство их длилось не меньше вечности. Всякому, кто утром сказал бы ей, что через несколько часов она вот так легкомысленно будет вести себя с абсолютно неизвестным мужчиной, Валя, не раздумывая, залепила бы пощечину. Она не может объяснить ни ему, ни себе, что с ней творится.
А он протяжным вздохом отбросил легкие волосы, приник к розовому уху и зашептал. О том, что она самая хорошая, самая красивая на свете, милая, очаровательная… И он счастлив, что говорит ей такие слова взволнованно, искренно. И он верит, что все сказанное ею такое же честное, идущее от души. Значит, они любят друг друга отныне и до конца.
Его правая рука поднялась к воротнику сиреневой шерстяной кофточки и расстегнула верхнюю пуговицу. Но ее рука, как опущенный шлагбаум, преградила ему дальнейший путь.
— Я завтра уезжаю. Понимаете — завтра.
— Знаю. Поэтому не хочу, чтобы было так. Я ваша, Андрюша. Я тоже до вас никогда и никому этого не говорила. Но не надо так… — Она отодвинулась от него.
Взволнованные, молча глядели друг на друга. Женщина — с обидой, лейтенант — с огорчением. В его взгляде читался вопрос: зачем же тогда просила остаться? Ну, посидели с вечера, побеседовали, даже попели, попытались потанцевать на маленьком пятачке… Собрались пожелать хозяйке спокойной ночи. На пожелания всех она отвечала словами благодарности. Но когда Андреев протянул ей руку, Валя удивленно взглянула на него и, не стесняясь присутствующих, сказала:
— Я хочу, чтобы вы остались… Если можно.
Счастливый, Андреев снял шинель.
А теперь, оказывается, он всего-навсего милый собеседник, галантный кавалер.
— Валя?.. — не выдержал молчания Андреев. — Вы не верите, что после войны я вернусь к вам, только к вам?.
На-мл нуту ее, черные глаза спрятались за занавес густых ресниц, и она прошептала:
— Верю.
И снова их глаза встретились. Ее говорили: я верю всему, что вы говорите. После нашей встречи я не боюсь будущего, каким бы оно ни выпало. Но я жалею о том, что принадлежала другому. Он оказался искуснее вас, свое грязное предложение о сожительстве расписал такими акварелями, что у девчонки закружилась голова… Надо ли вам все это знать?..
А его глаза говорили: милая, разве я виноват, что встретил тебя в такое страшное время. Время, когда сегодня я вижу, слышу тебя, а завтра — случайная пуля или осколок снаряда отнимут у меня все это. Может быть, ты думаешь, что поэтому я тороплюсь жить? Нет. Ты не догадалась, о чем я думал? Вот и хорошо. К черту эти мрачные мысли. Я люблю тебя и лучше скажи, что мне делать?
Валя поднялась и попросила:
— Посидите.
Она нежно прикоснулась к его голове и ушла за легкую драпированную ширмочку, отгораживающую ее кровать от остальной комнаты.
Андреев попытался сосредоточить внимание на старом учебнике почвоведения, на пожелтевших листах фикуса, на куске заиндевевшей фанеры, заменившей фрамугу одного окна, но его взор, перебегая с предмета на предмет, непременно наталкивался на ширму, а слух (о, как бы он хотел оглохнуть на эти минуты) жадно улавливал стук туфель о половицу, шуршанье.