А на следующий день, слушая упреки товарища, Андреев, смущаясь, нарочито грубо говорил:
— Пошло все это, брат. Идет война…
— Пошел к черту со своей моральной философией, — резко останавливал его Сковорода. — Мне ее и ты, и. командир полка, и замполит — все читают. Война, война… А я что, не воюю. Воюю и не хуже других. Только, по-моему, каждый за свое воюет.
— Неправда, — горячился Андреев. — Мы воюем за Родину.
— Факт, не за господа бога, — парировал Сковорода. — Только для тебя Родина — это заводы, шахты, для Шамаева — его Таджикистан с. высоченным Памиром, для Мамеладзе — дача под Тбилиси, а для меня Родина — милые русские бабы. Не надо мне античных красавиц Греции и Рима, не надо испанок, немок, чешек… Подай мне русскую, нашу. И за нее, добрую, мудрую, работящую, воюет Ванька Сковорода. Не веришь? Вот перейдем границу, ни одной иностранки не трону.
— Да как же ты будешь без женщин? — недоверчиво смеялся Андреев.
— Зачем без женщин? — не обижался Сковорода. — Свою буду возить.
— Циник ты, Иван.
— Брось, лейтенант, — мирно хлопал он Андреева по плечу. — Скажи лучше, что завидуешь…
Да, временами он завидует командиру разведчиков. Особенно сейчас. Он отгоняет от себя эти. мысли, сворачивает своего дончака с дороги, оглядывает ряды батальона. И, дав команду: «Подтянись», снова едет в нескольких шагах позади Сковороды и Гордеевой.
Вечером, когда батальон подошел к двухэтажному дому учебного хозяйства сельскохозяйственного техникума («Я здесь работала», — сказала Гордеева), в небо взметнулись — сигнальные ракеты, и начался штурм городка. Возле элеватора к батальону присоединился партизанский отряд, и Андреев потерял из виду проводницу.
Наступило первое утро освобожденного городка. Андреев обычно доверял старшинам и командирам рот, редко заходил в дома, где размещались его бойцы. Но сегодня он с непонятным терпением ходил из двора в двор, заглядывал в комнаты, интересовался, как устроились люди, и втайне надеялся встретить еще раз девушку с черными глазами, увидеть её живой, невредимой, сказать просто, что желает всего лучшего в ее жизни, а может быть, расскажет правду о том, что волновался, не зная о ее судьбе, и бесконечно счастлив, что видит ее живой. Сегодня с каким-то особым удовольствием разрешил Сковороде «прошвырнуться», как тот выразился, по городу: надеялся — может, он встретит Гордееву.
Обойдя добрую половину улицы, Андреев, разочарованный, вернулся к себе на квартиру. Его ординарец Мамаев с помощью хозяйки приготовил вкусный обед, но лейтенант, умывшись, прилег на кровать. Есть не хотелось. Хотелось одного — видеть ее, говорить с ней. Может быть, хозяйка знает, где живет Гордеева, которая уходила в партизаны. Спросить? Пойти? «Ну, пойдешь, встретишь (он не допускал мысли, что она могла погибнуть), что скажешь: вот, мол, пришел… Глупо. Стоп, а может быть, она в санбате, ранена и ей нужна помощь?»
Андреев вскочил, торопливо натянул ремни и портупею, и в это время в прихожей послышался голос Сковороды:
— Хозяин дома?
— Дома, дома! — закричал Андреев. — Заходи.
— Сегодня в первый раз в жизни завидую тебе, Андрюха, — убитым голосом произнес Сковорода, появляясь в дверях.
— Нашел? — тревожно спросил Андреев.
— Нашел. Она живет на Пушкинской, дом их уцелел. Я ребятам приказал, они ремонтик кое-какой произвели: окна фанерой забили, двери починили, дровишек ей принесли, печку переложили..
— Ну, что она, не ранена? Одна или с кем живет? Что просила? — Андреев засыпал вопросами Сковороду.
— Да отйяжись ты со своими сантиментами, — добродушно-ворчливо ответил лейтенант. — Говорю же, первый раз в жизни завидую тебе. Такая женщина, такая женщина!
— Почему женщина? — насторожился Андреев. — Ты что-нибудь уже разведал?
В зеленых глазах Сковороды сверкнули злые огоньки.
— Дать бы тебе по морде за эти слова. Как ты о ней — такое можешь думать?
Он отстранил Андреева, упал на кровать в полушубке, валенках и, закрыв глаза рукавом, медленно заговорил:
— Когда ребята закончили ремонт и удалились, она подошла ко мне и хотела пожать руку, а я взял ее за плечо. Знаешь, как я обычно их беру. При этом бывало всякое: одна засмеется, другая покорно прильнет. ко мне, третья бросит в лицо «хам» или «нахал», а случалось, и ляпнет по морде… А Валя только глянула в меня, понимаешь, не на меня — в меня, в мою душу… И я опустил руки.