«Дурак, — ругал себя Андреев, — не послушался тогда Сковороду. Была бы со мной, выяснила, что слова проезжавшего лейтенанта — юмор, окопный юмор и не больше».
Снова склонился над бумагой. Пусть знает, что она для него одна, единственная. А молчал неделю потому, что часть все время была в бою, гнала фашистов с родной земли. Ведь чем раньше наступит победа, тем быстрее они встретятся.
Ручка легко побежала по бумаге.
…Бесконечно долгими казались короткие зимние дни. Думалось ночами разное. То письмо по небрежности курьеров упало в снег и теперь его растоптали так, что он сам не узнает своего почерка, то военная цензура зачеркнула все, что писалось от сердца, и ненужная бездушная бумага заставит Валю недоумевать и злиться, или, чего меньше всего ждал лейтенант, оно вернулось и лежит в соседнем блиндаже полевой почты. Чем дальше уходил день отправки письма, тем чаще заходил на почту Андреев.
Его батальон только что занял небольшой разъезд, соединяющий узловую станцию с районным центром. Усталые после боя, бойцы располагались на ночлег в помещении полустанка и блиндажах, вырытых немцами вдоль полотна железной дороги.
В маленьком почти не разрушенном домике начальника разъезда Мамаев кипятил чай и подогревал на чугунке банку мясных консервов..
Андреев сидел тут же на корточках. Он поспешно поворачивал голову на каждый шорох за дверью. И когда шаги или скрип санных полозьев удалялись, шептал: «Опять нет».
Уже к рассвету в дверь осторожно постучали. Ординарец вскочил с разостланной шинели, но Андреев, который не ложился (на столике горел фонарь, а на горбушке хлеба лежала раскрытая книга), жестом руки остановил его, сам открыл дверь и впустил позднего путника.
— Только что привез, товарищ лейтенант, — оправдывался связной. — Помню наказ. Не хотел беспокоить, да заметил свет. Что ж сердце до утра томить, думаю, рано или поздно, а узнает. Вот возьмите.
На постаревшем взлохмаченном по углам конверте стоял почтовый жирный штамп «Возвращается за выбытием адресата» и подпись, неразборчивая и потому злящая, будто подписавший не захотел узнать и сообщить, куда выбыл адресат.
Письмо сжег, а конверт спрятал в планшетку. Потом погасил свет и вышел.
Вдоль насыпи со стремительной быстротой катился будто выпрыгнувший из старинной русской сказки большой снежный колобок-белобок. Колючий ветер, прерывая плотную кисею снегопада, одичавшей дворняжкой кидался на грудь и в лицо. Иногда со свистом подлетал к ушам, и тогда Андреев ясно слышал: «Поезжай… Она-а-а…»
— Говорите спасибо бойцам, а не мне, — сказал молодой хирург, помогая Вале влезть в машину. — Главное, соблюдайте режим, и тогда, я уверен, через два-три месяца забудете о костылях.
— В первую очередь вам спасибо, — Гордеева прижала к груди сухие, пожелтевшие руки. — . Если бы не вы, обитать мне на крестовых хуторах. Я вас на всю жизнь запомню. До свидания.
Она взглянула на небо. Глаза невольно прижмурились. Апрельский солнечный день был в разгаре. Валя, осторожно укутывая больную ногу стеганым одеялом, улыбнулась.
— Доктор, я сейчас на церковь глянула, и меня осенила мысль. Вы только не сердитесь. В бога я не верю, но обещаю: если доведется бывать мне в церкви — свечу вам поставлю. Во-от такую. А когда попадете в наш город, обязательно заглядывайте на Пушкина, два.
Подходили выписавшиеся. Шофер нетерпеливо высовывался из кабины. Провожавшие крепко жали — товарищам руки, неуклюже обнимались, целовались, обещали писать чуть ли не ежедневно, разбиться в лепешку, но встретиться, поговорить, выпить за все.
Наконец. все уселись, и водитель, предупредив пассажиров, как надо вести себя в дороге, просигналил. Мощный «студебеккер» почти бесшумно покатился по асфальту.
Валя закрыла глаза. Разговаривали соседи, в ноздри проникал едкий дым махорки, шипела резина скатов, где-то за — углом бойко заливался трамвайный звонок.
…Паровоз заметно прибавлял скорость. Андреев, глядя в окно, старался отыскать хотя бы один знакомый ориентир на этой местности.
— Ничего не узнаю. Представляете? — обратился он к — молчаливому спутнику, лежавшему с книгой в руках. — Осенью бывал в этих местах, и вот, представляете: ничего не могу узнать. Помню, домов не было, разъезды разрушены. Сейчас как-то все преобразилось. Чувствуется труд тыловиков.
Пассажир неохотно повернул голову к окну.
— Да нет, ничего не нахожу нового. Около года не был здесь. Все как прежде. — Он отложил книгу и, немного подумав, добавил — Между прочим, старший лейтенант, это хороший признак, что в моих краях (я ведь здешний) мало что изменилось.