Машина остановилась метрах в пятидесяти от леса.
Хлопнула дверца — из кабины вышел невысокий человек в шапке-ушанке. "Наверное, Солдатенков", — подумал Алексей.
Он не знал врача в лицо. Шерстнев описал Алексею только его приметы. Да передал пароль.
Не спуская замерзшего пальца со спускового крючка, Алексей зашагал навстречу фигуре в белом халате, накинутом сверх пальто. Ступал осторожно, зорко следя за каждым движением незнакомца.
"Все может быть, — думал Алексей, — и провокация тоже"..
Но в руках у человека не было оружия. Да и выглядел он отнюдь не воинственно. Грузная фигура, круглое, добродушное лицо, толстые губы, небольшие немигающие глаза.
— Больной прибыл? — спросил Алексей…
— Прибыл, — ответил незнакомец в белом халате. — Температура высокая.
Это была условная фраза. Услышав ее, Алексей опустил автомат. Они немного отошли от машины.
— А шофер? Как быть с шофером? — спросил Алексей.
— Боится партизан. Как вас увидели, я сказал, чтобы он тихо сидел, а я пойду, сам улажу дело… Но не спускайте с него глаз, а то как бы не угнал машину.
Алексей направил автомат на машину, где виднелось позеленевшее от страха лицо шофера. Тот, видно, читал мысленно себе отходную.
— Ну а что с Готвальдом? — вырвался у Столярова нетерпеливый вопрос.
Солдатенков вполголоса рассказал, что все идет по плану. За день до пожара в селе Выпь он положил курсанта как безнадежного в изолятор. Туда же принесли по его приказу и привезенного с пожара Готвальда.
А когда полковник Вернер приказал убрать русского, он выполнил его указание. Убрал. Но только не Готвальда, а курсанта. И вот теперь этот человек лежит в санитарной машине.
— Завтра Готвальда переведем обратно в палату.
Скажу, что стало лучше.
— Осматривали его лицо?
— Да.
— Похоже на ожоги?
— Вполне. Я бы сказал — мастерская имитация.
Кто это делал?
— Адам Григорьевич. Кстати, он передавал вам привет.
Лицо Солдатенкова озарилось улыбкой, но он сразу помрачнел.
— Да бедняга и сам подпекся изрядно на пожаре.
Не жалел себя. Руками схватился за что-то горячее — кожа сошла. От волос и бровей ничего не осталось.
Какие-то теплые слова рвались у Алексея из души.
Валентин, такой молодой, красивый, лежал теперь в госпитале, среди врагов, да еще мучился от ожогов…
А ведь говорили — не лезь! Достаточно и того, что сделал с твоим лицом Адам Григорьевич. Нет, не послушался. Какой героизм!
А Солдатенков? Он уже не молод. Как пошел он на это трудное задание? Вот сейчас они идут, разговаривают, а на них смотрит шофер санитарной машины.
Кто он — друг или враг? Ведь Солдатенкову надо вернуться в город, иначе немцы всполошатся. В госпитале начнется повальный обыск, и тогда все пропало.
Надо сказать врачу что-то теплое, ободряющее.
Но Столяров не успел. Послышался скрип полозьев и звяканье уздечек. Это подъезжал в санях Колос с другими партизанами.
Странное чувство испытывал Алексей, когда он в партизанском лагере допрашивал выкраденного курсанта. Адам Григорьевич так хорошо организовал лечение обожженного курсанта, что тот через два дня пришел в себя, еще через несколько дней мог сидеть и говорить.
Алексей знал по опыту, как важно во время допроса следить за выражением лица пленного. Оно как бы помогает понять ход мыслей, иногда убеждает в искренности показаний, иногда выявляет их лживость.
Не только глаза — зеркало души. Зеркало — это все лицо.
А теперь перед Столяровым сидел человек как бы без лица, вернее с лицом мертвым, безжизненным, скрытым бинтами. И оттого Алексея не покидало ощущение, что он беседует с маской.
И Алексеи и Колос прекрасно понимали, что жизнь Готвальда и судьба всей операции зависят теперь от этого пленного. Пока Валентин не будет знать все или почти все о своем оригинале и его знакомых, друзьях, начальстве, он беспомощен и беззащитен. Его могут разоблачить в любую минуту. Успех допроса — успех всего задуманного дела.
Курсант охотно назвал свое имя и фамилию — Зотов Сергей Иванович. Но когда Алексей попросил назвать место, откуда его привезли в госпиталь, тот опустил голову и промолчал.
— Хорошо, — сказал Алексей, — тогда я подскажу вам: Блестковская школа абвера.
Зотов снова промолчал. Колос и Столяров переглянулись. А что, если Шерстнев что-нибудь напутал? Или вдруг пленный откажется давать показания? На минуту Алексей ощутил под ложечкой неприятный холодок.
Нет, надо заставить пленного говорить.
Алексей встал и подошел к курсанту, положил ему на плечо руку.
— Послушайте, Зотов, — начал он как можно спокойнее. — Послушайте и вникните в то, что я вам скажу. Нам известно: вы из школы немецкой разведки.
Вы, русский, стали предателем Родины, пособником гестаповцев. Совершили тяжкое преступление перед своими людьми. Вы знаете, что вас ждет?
Забинтованные руки пленного беспокойно зашевелились на колониях.
— Знаю, — хрипло ответил он.
— Ну вот! — продолжал Алексей. — Я буду с вами откровенен. Вы нам нужны. И мы сохраним вам жизнь, если вы все честно, без утайки расскажете о себе, школе, ее руководстве, слушателях… Подумайте как следует. Мы вам гарантируем жизнь.
Алексей сел рядом с Колосом за стол и не отрываясь смотрел на Зотова.
Тот согнулся на своей койке и молчал.
— Ну? — спросил Столяров после паузы. — Что вы решили?
Зотов ответил, с трудом подбирая слова:
— Я рассказал бы вам все. Но есть одно "но", о котором я не могу говорить и которое, видать, унесу с собой в могилу. Что меня ждет — знаю и к этому подготовился…
Пожалуй, даже не смысл слов курсанта, а его твердый голос и решительность заставили Алексея поверить, что этот человек не рисуется, не бравирует, и такого, пожалуй, не испугаешь угрозой расстрела. Алексей пристально всматривался в щели между бинтов, где холодно блестели серые глаза.
Нет, не таким представлял себе Алексей будущего пленника — презренного подонка, служившего врагам.
Разведчик ожидал, что курсант сразу же "расколется", будет ползать на коленях, молить о пощаде, о жизни.
А этот ни о чем не просит и о смерти говорит как о деле простом и решенном. Поведение Зотова было так неожиданно, что какую-то секунду Столяров растерянно молчал, не зная, как продолжать допрос.
И вот уже несколько часов продолжалась эта игра в кошки-мышки. Алексей уговаривал пленного, Зотов упорно молчал.
— Эх, да что с ним церемониться! — взорвался Колос. — Поставить его к сосне — заговорит как миленький….
Геннадий вскочил, лицо его побагровело. На висках вздулись вены. Он сжал кулаки.
— Сука! Сволочь гестаповская! Ишь, храбрец нашелся! — кипятился Колос.
— Подожди! — Алексей дернул Геннадия за рукав, усадил на место и снова продолжал спокойно спрашивать: — Что вам мешает говорить? Ведь вы у русских.
Вы видите, ваши сведения нам необходимы. Вы у своих, поймите это!
— В том-то и дело, что "у своих", — ответил курсант, и Алексею показалось, что слово "свои" он произнес с ударением.
— Загадки загадывает! — зло процедил Геннадий. — Другие воюют, матерей, отцов защищают, а он, видите ли, загадки загадывает. Эх ты, а еще русский называется! И какая тебя мать родила!
Алексей кинул на Колоса укоризненный взгляд, и тот замолчал.
Кивнув на прощанье Зотову, Алексей и Колос ушли из лазарета. Теперь пленным снова занялся Лещевский, который напоил его каким-то подбадривающим лекарством, потому что Зотов заметно ослабел за время допроса.
— Подожди, Геннадий, не горячись, — говорил Столяров своему товарищу, изо рта которого сыпались проклятия по адресу упрямца. — Попробуем спокойно разобраться во всем.
— Да чего тут разбираться! Холуй немецкий!
Я бы его…
И Колос снова сжал свои мощные кулаки.
— Нет, ты не прав! — возразил Алексей. — Тут все не так просто, как тебе кажется. Почему он отказывается говорить? Как ты думаешь?