— Ты задавался вопросом, Виктор Сергеич, о чём целыми днями размышляют эти белые бороды?
Васильев улыбнулся:
— Бойцы вспоминают минувшие дни…
Лейтенант покачал головой.
— Раньше я тоже так думал. Теперь сомневаюсь. Может, они и вспоминают, но всё же больше следят. Жизнь изучают, молодых судят, нас — тоже. И делают выводы. Не только для самих себя… Знаешь, было время — наш лагерь обстреливали из окрестных кишлаков. Не часто, не сильно, а всё же досаждали. То среди ночи пулеметной очередью чесанут, а то и мину запустят. Их власти расследовали каждый случай, но всё оставалось по-прежнему. Жители твердили одно: приходят ночью неизвестные люди, стреляют и сразу скрываются в горах. Начальнику местного царандоя это надоело, он и посоветовал: если снова откроют огонь — отвечайте из всех стволов. Легко сказать: отвечайте! По ночному-то кишлаку! Пуля — дура, снаряд — ещё дурнее: как раз попадешь не в душмана, а в женщину или ребенка. Не того ли контра добивается? Вот тут нашего командира осенило. Пригласили мы их аксакалов в гости. Жизнь нашу показали, угостили обедом, за чаем рассказали, как работаем, какие грузы возим для их республики, фильм прокрутили. Так вот, с того дня — ни единого выстрела по расположению. Афганцы говорят: теперь душман не смеет появиться в окрестных кишлаках. Так что эти седые «бойцы» — сила реальная…
Дорога вывела в просторную долину, справа, навстречу колонне, в сером песчано-галечном русле стремительно бежала река, то сверкая под солнцем гладкой зеленоватой бирюзой, то бугрясь и кипя белыми бурунами на порогах. Там и тут в маленьких пятнах зелени лепились к склонам гор человеческие жилища. По дорогам и тропам спокойно двигались люди, вьючные ослики и арбы. Край мог показаться уютным и мирным, если бы не остовы обгорелых и разбитых машин у обочин да не красные, зеленые и синие лоскуты на палках и железных штырях — памятные знаки о тех, кто погиб на этой дороге от душманских мин и пуль. И каждое мгновение Васильев чувствовал бедром жесткую коробку лежащего на сиденье автомата.
Речка отступила вправо, за небольшой хребет, дорога побежала горной падью, постепенно поднимаясь вверх, как бы оплетая гигантское тело хребта. Крутизна его росла на глазах, слева над дорогой отвесно вверх уходила разрубленная взрывчаткой стена из слоистого камня. Лейтенант умолк, подобрался, сосредоточенно всматриваясь в суровый ландшафт, рука цепко охватила цевье автомата. Место для душманской засады вполне подходящее. Вот и зенитчики расстопорили свою пушку, её спаренный ствол, как завороженный, тянется к извилистому гребню горы. Дорога закручивает спираль, всё глубже справа горная падь, и на поворотах, прямо за крутым откосом, дышит в лицо серо-голубая бездна, а трудяга «Урал» всё так же легко тянет вверх, к посеребренным вершинам, к белоснежным облакам, дремлющим на покатых плечах каменных великанов, словно не терпится ему вдохнуть своими железными легкими чистейшего ледяного воздуха. Не отрывая взгляда от дороги, Васильев под ровное гудение мотора беззвучно напевал слова ещё в детстве услышанной песни:
Из любимых у него пока — мать да сестренка, но и этого вполне достаточно, чтобы следовать умной песне. На всю жизнь запомнил Васильев, как однажды в ночном учебном марше руль с силой рвануло из рук, — оказалось, машина на большой скорости врезалась одним скатом в кучу гравия. Он наверняка ударился бы тогда о придорожный бетонный столб, если бы не удержал баранку.
Колонна покатилась вниз, в зеленую долину, снова за стеклами кабины мелькали отвесно срезанные пласты песчаника и базальта, завораживающе заглядывала в глаза на поворотах та же дымчатая глубина, а снежные пики почему-то не отдалялись, они как будто становились ближе.
— Кажется, один рубеж проскочили без приключений, — заговорил лейтенант. — Ты, Виктор Сергеич, который раз едешь этой дорогой?
— Второй, товарищ лейтенант.
— А я — двенадцатый. Четыре раза нас обстреливали именно на этом перегоне. Не сильно, правда, но одну машину нам размолотили, пришлось её столкнуть во-он туда…
— Не представляю, товарищ лейтенант, чтобы мой «Урал» — вот так, в пропасть… Он же как живой. Вы послушайте, он поет после перевала — радуется легкой дороге, вольному ветру и прохладе. Он даже на шум реки отзывается.