Впервые Корсаков ощущал единение со всеми этими прежде полузнакомыми и даже вовсе незнакомыми ему людьми, несколько часов авральной работы сблизили его с ними короче, нежели все прошедшие в «Красном знамени» месяцы. И это было для него очень важно.
Ахнуло, крякнуло, прессовалка остановилась.
— Болт срезало, — с ходу определил Печенкин. — В коробке. Сейчас мы его, мигом.
Леша побежал к фургону, запахиваясь на ходу: мороз тут же вцепился. Остальные заторопились к огню. Дрова — кубометра полтора — Корсакову удалось купить в деревне за сходную цену. Командировочных денег на такие расходы, конечно, не полагалось, Виталий Денисыч, не раздумывая, раскрыл свой довольно-таки тощий кошелек. А что бы они без дров-то делали!
— Обогрелись? — оглядел он всех. — Давайте за соломой!
Никто словечка не сказал. Прицепили к трактору волокушу, повалились на нее. Мишка Чибисов и тот вспрыгнул на волокушу. Все это время он курил у костра, но никто его не оговаривал: ему после разогревать мотор, везти людей обратно по тяжелой дороге. И вот Мишка размашисто швырнул окурок в огонь, завязал под подбородком наушники шапки, прихватил вилы…
«Славный народ, какой замечательный народ!» — растрогался Виталий Денисыч.
От прессовалки послышалась ругань: Печенкин болтал в воздухе голой рукою. Корсаков кинулся к нему.
— Вот падла, обожгла! — перекосив лицо от боли, прыгал Печенкин; кожа на ладони была ободрана.
— Зачем рукавицу снял?
— Тепло было. Да вы не беспокойтесь, товарищ Корсаков, на мне, как на собаке, все заживет.
— Есть, — воскликнул Леша, — насадил! — Он стукнул по железу гаечным ключом, провел по усам рукавицей, и нос и подбородок сразу почернели.
— Крем «Лето», — сказал Печенкин, все еще потряхивая прихваченной морозным железом рукою. — Косметика.
Вдали затарахтел возвращающийся трактор. Корсаков с удовлетворением прикинул на глазок, сколько уже сделано, хлопнул Манеева по плечу.
Если не считать мелких поломок прессовалки да неосторожности Печенкина, все ладилось как нельзя лучше. По опыту Корсаков знал, что существуют в жизни этакие постоянно колеблющиеся весы, и если сегодня перевешивает одна чаша, то завтра непременно перетянет другая — за удачею всегда тащится неудача. Но как ее предугадать?
Между тем наплывали сумерки, выползая из-за сугробов, затопляя поле. От крыши и стогов неразбавленной синькою пали тени — на горизонте вмерзала в небо луна с источенным бледным краем, и вокруг нее намечался бледный нимб. Вообще-то можно было еще поработать, ведь не иголку в стогу искать, но люди заметно устали, да и сам Виталий Денисыч притомился: поламывало поясницу, руки сделались будто чужие.
— Охрану бы надо, — сказал Печенкин. — Готовенькое-то уведут.
Лучников перемотал на шее сбившийся шарф, сгреб с бороды льдинки, ответил:
— Это тебе не в городе, где всяк тащит, что плохо лежит. А коли хочешь, то сиди, карауль.
— Чтобы вы после пели: «В той степи глухой замерзал ямщик!»… А город ты не тронь, — неожиданно посерьезнел Печенкин. — Там тысячи людей, которые с совестью!
«И что за парень, — думал Корсаков, садясь в кабину. — Зря считал его звонарем…»
Бульдозер опять пустили вперед: теперь Лучникову было полегче ровнять дорогу. Завтра можно, пожалуй, будет вернуть машину Лепескину, и так она встала в копеечку. При свете фар казалось, будто совсем уже ночь, и хотелось поскорее добраться до жилья. На ужин и на завтрак Виталий Денисыч припас копченой колбасы, плавленых сырков, хлеба. Скудно это было для десятка здоровенных мужиков и парней, которым целый день работать на морозе, но ничего получше Корсаков покамест придумать не мог.
В окнах избы горел свет. «Неужто выключить позабыли?» — встревожился Виталий Денисыч и поскорее выпрыгнул из кабины. Дверь оказалась незаперта; у печи возвышалась хозяйка, скрестивши под грудью могучие руки.
— Явилися, — басом прогудела. — Пошто позорить-то меня, басурманка я, что ли?.. Ну, я пошла. Тут каша в чугунке допревает.
Она сердито затопала к вешалке, всунула руки в рукава огромного пальто, запаковала голову шалью. В сенях с хозяйкой здоровались входившие постояльцы, она никому не отвечала.
— Братцы, самовар-то другой! — удивился Леша Манеев. — Электрический. И горячий! Чудеса!
В самом деле, на столе стоял серебристый начищенный самовар, на конфорке — пузатый фарфоровый чайник, расписанный лазоревыми цветочками, сверху, прикрыв его пышным подолом, восседала щекастая кукла-купчиха.