— В печке каша, — добавил Виталий Денисыч.
— Ну что я говорил, — напомнил Лучников, — видно, вздрючила нашу хозяйку общественность… Погодите, а где опять Печенкнн, где Арканя? Вместе вроде бы заходили. Или вдругорядь что-то придумал этот неугомон!
— Еще один самовар приволокут, — всхохотнул кто-то.
Разделись, по очереди двинулись к рукомойнику, в котором оказалась вода, захлопотали у стола. В сенях морозно заскрипели половицы, в дверь, улыбаясь до ушей, вошел Печенкин, за ним, виновато моргая, бочком ступил Арканя. Печенкин сбросил шапку, обмотал голову полотенцем, торжественно шагнул к столу:
— Магистр магии, великий чародей, лауреат международного конкурса шпагоглотателей и чревовещателей Юрий Аверьяно. Але-гоп! — И выхватил из карманов две поллитровые бутылки. — Микстура от простуды, язвы желудка и усталости. Прошу! Ассистент, приступайте!
Арканя с ужасов уставился на Корсакова.
— А ну, отнесите это обратно, — ткнул пальцем Виталий Денисыч. — Немедленно.
— Да ты чего, ты чего-о, — рыдающе вскричал тракторист. — Не алкоголики ведь мы никакие. С морозу! Ат человек!
— Отнесите. Или завтра же утром я отправлю вас к Однодворову. — Виталий Денисыч встал — голова под матицу, но сдерживался.
И тут же поднялся Чибисов. Ноздри его раздувались, лицо побелело, пот вышибло на лбу. Вцепившись узкими зрачками в глаза Корсакову, задушенным от ярости голосом он заговорил:
— В поле тебе мы, может, и подчиненные. А дома будь на равных. Считаешь себя выше всех, лучше всех? Тоже мне праведник нашелся. Все равно тебе в колхозе не удержаться. Лучше заткнись!
В голове Корсакова зазвенело — кровь прилила. Он уже мысленно видел, как хватает Чибисова за грудки, волочит к порогу. Но в то же время в сознании мелькнуло: «Сдержись, сдержись». И он сдержался, потому что слова Чибисова были нелепостью, потому что причина его ненависти была в другом.
— Не тебе это решать, Чибисов, — спокойно, при общем молчании произнес Лучников. — Виталий Денисыч правильно велит. Кончим дело — и отметить можно. А бутылки к тому разу я упрячу так, что и сам Печенкин не найдет. Ну-ко дай их сюда, змей-искуситель.
— Факир был пьян, и фокус не удался, — объявил Печенкин. — Переходим к водным процедурам.
Напряжение отмякло. Задвигались, нацеживая в стаканы чай, подкрашивая его жиденькой соломенного цвета заваркою.
Виталий Денисыч благодарно пожал Лучникову локоть и, обжигаясь, глотнул чаю. Колхозник со смешной фамилией Пиньжаков, топоча валенками, подклеенными по подошве резиной, тащил на ухвате закопченный чугун, поставил его на середину стола. Сказал со значением:
— Из одного котла хлебать станем.
Чибисов вышел из-за стола, никто его не останавливал.
Никогда, пожалуй, Виталий Денисыч так не мерз. К зною, наверное, еще можно попривыкнуть, при случае сбежишь в тень, водичкой оплеснешься, вечером попрохладнее становится, полегче дышать, а тут деться некуда, разве в избу: хозяйка, спасибо ей, оказалась вовсе не такой уж выжигой, как представилось с первого раза. А вообще-то человеческая натура такова: в мороз мечтаешь о жаре, в жару — о морозе.
Надо поскорее заканчивать дело. Экономически колхоз выигрывает, это было Корсакову ясно еще тогда, когда он один брел обратно по полю с пучком соломы в руке. Ныне Виталий Денисыч выигрывал и нравственно: он видел, что люди подчиняются ему уже вовсе не из-за его должности — они душевно к нему расположились, они, каждый по-разному, осознали необходимость спешки, необходимость для колхоза, а не для начальника участка. Он был бесконечно благодарен Лучникову, который с первых же шагов в снегах поддерживал его, Манееву, Печенкину, крикливому трактористу, четверым колхозникам из полеводческой бригады, Аркане, спокойно заменившему за рулем Мишку Чибисова, который сам отдал ключ и отошел в сторонку. Но что-то еще вытворит этот Чибисов?
В нескольких часах езды от Лисунят был прежний колхоз. Школа… Заглянуть в окно и увидеть Капитолину. В глухом платье, отороченном по горлу и по обшлагам кружевцами, держит она в пальцах мелок, а мысли Капитолины, может быть, не в классе. В другое окно можно разглядеть Олежку: выставив кончик языка, он что-то пишет в тетрадке… Вспоминает ли? И где они провели каникулы? У тещи, с тещей… И Капитолина на уроках ни о чем другом не думает, кроме уроков. Она умеет жить. Не любил он, что ли, Капитолину прежде? Лишь молодость ее, фигуру, глаза ее любил? Отчего ни раскаяния, ни тоски по ней, ни лютой боли, когда человек уже перестает рассуждать и кидается очертя голову: делай что хочешь, только не гони! Что же, столько лет не чувствовал: Капелька на ладони — серная кислота? Почему лицо Капитолины так быстро в памяти стерлось и возникает другое?..