— После скажу, — ответил Мишка и тоже стал прислушиваться к голосам, отчетливо доносящимся из открытой форточки.
Форточка была распахнута в кабинете Лепескина. Когда Виталий Денисыч вошел, Лепескин сидел за столом в каракулевой шапке пирожком, в пальто, наброшенном на плечи. С интересом посмотрел на решительное лицо Корсакова:
— Ну как, все закончили?
На столе перед Лепескиным стеклом притиснута была фотография юноши и девушки, весьма чем-то смахивающими на Лепескина. Корсаков уловил только общее сходство и перевел взгляд на широкую переносицу своего недруга.
— Мои дети, — со вздохом пояснил Лепескин, тоже глянув на фотографию, добавил: — Сын и дочка, — будто самому Корсакову этого было не понять. — Вот и живу для них, все для них…
— И взятки берете для них? И солому украли для них? — Сперва Корсаков говорил под тон Лепескина, однако распалился и закричал: — Под суд тебя надо!
— Во-первых, не тыкайте, товарищ Корсаков, — вежливенько поправил Лепескин, не меняя положения за столом. — Во-вторых, и тех, кто берет, и тех, кто дает ее, судят одинаково. И в-третьих, никаких денег вы мне не давали — свидетелей нет. За доброту мою, за то, что я пошел вам навстречу, учитывая ваше бедственное положение, вы обвиняете меня еще и в воровстве собственной соломы. Нет, чтобы спасибо сказать, простое спасибо, то великое слово, о котором нынче забыли.
Корсаков запыхтел, лицо его сделалось фиолетовым. Как тогда, на обеде у тещи, он не сознавал себя: сгреб Лепескина, выволок из-за стола, на весу вынес в коридор, ногой отшвырнул дверь на улицу и кинул Лепескина в сугроб.
— Что ты наделал? Почему так орал? — растерянно топтался Лучников.
Мишка втянул голову в воротник и хохотал.
Рухнуло все, что поддерживало Виталия Денисыча, помогало ему как-то не слишком часто и остро вспоминать свой колхоз, прежний, которому он служил по доброй совести много лет. Он старался ничего не сравнивать, ничего не сопоставлять и только как специалист видел разницу транспортно-географического положения «Красного знамени» и колхоза, который Корсаков все еще невольно называл своим. Хозяйство Однодворова располагалось в центральной зоне области, почти в пригороде, с колес продавало областному центру овощи, молоко, мясо, яйца, могло быть в производстве гибким и дальновидным, скорее обращать копейку в рубль. Там же, где Корсаков служил прежде, почти в степной зоне, сеяли главным образом хлеб, была основательная глубинка, весенняя и осенняя распутица, никудышные дороги разбивали технику, отравляли жизнь. При всей своей душевной неустроенности Корсаков чувствовал, что ему в «Красном знамени» будет интересно, он обогатится здесь новым опытом, он будет учиться, ибо учиться никогда, разумеется, не поздно…
И вот он лежит на своей кровати, скрестив руки под затылком, и так ему тяжко, так противно, будто в грязи вымарался.
Вспоминается долгая, долгая дорога. Не в натуре Виталия Денисыча было малодушно желать, чтобы она не кончалась, чтобы как можно дальше оттянуть неизбежное. Наоборот, именно то, что нельзя незамедлительно действовать, изнуряло его. Только в семье, в отношениях с Капитолиной столько лет он ни на что не решался, уходил от столкновений, надеялся на авось да небось. А уходил он в работу, и «домашнее» как бы отсекалось, мельчало за ее пределами. Случались ли у него столкновения, серьезные неприятности по работе? Если что-нибудь по-настоящему делаешь, они неизбежны, они вырастают из той же почвы… Виталий Денисыч научился не приносить их домой, потому что Капитолина, не вникая в обстоятельства, непременно начинала советовать, как бы он должен был поступить, и считала Корсакова, если он взвешивал «за» и «против», бесхребетным и бесхарактерным. Иногда она говорила коротко: «Я так и знала». И теперь бы она сказала так, это уж ясно, как дважды два.
Но как далеко все это, словно не Корсаков там жил, а некто другой, просто очень близко знакомый. Даже первая встреча с Татьяной у речки, даже поездка в город, ресторан, шампиньоны, а потом серьезное совещание — все, кажется, было с другим. Лишь недавнее он не мог приписать другому.
Кажется, в конце дороги его укачало, очнулся, когда приближались фермы. За кирпичной оградою, вокруг корпусов, по расчищенной бульдозером моционной дорожке, прогуливалось стадо, неправдоподобно пестрое и яркое на белизне. Некоторые коровы дурашливо совались в сугробы, задирали ноздрястые морды, отфыркивались ошметками снега.
У самого въезда, придерживая у ворота незастегнутое пальто, ждала Татьяна, напряженно всматривалась в колонну грузовиков. Мишка резко затормозил, нажал ручку дверцы, выпрыгнул и остановился выжидательно. У Виталия Денисыча шибко запрыгало сердце, он тоже открыл свою дверцу. Но ведь хватило ума и выдержки задержаться — Татьяна на глазах у всех обнимала Мишку, целовала его колючие щеки…