Так это все у него было в памяти и на другой день, когда он утром пошел с докладом к Однодворову. Председатель стоял спиною к двери, опустив плечи, волосы его, освещенные сзади электричеством, отливали бронзой. Он резко обернулся, одутловатое лицо его исказилось, очки двинулись по переносице вверх.
— Ну, докладывай.
— Вы же все знаете, — угадал Корсаков, и это было ему безразлично.
— Зато ты не все знаешь… На то, что ты сунул кому-то в лапу, я могу и не обратить внимания. За недогруз соломы вычту с тебя. Но как ты мог избить гражданина Лепескина? Нам звонили по телефону, скоро придет официальная бумага и справка медэкспертизы.
Корсаков не был готов к такому. Он вдруг почувствовал страшную усталость, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и в кабинете будто выключили свет.
— Жалко, что на самом деле не избил…
— Не избил, говоришь? Не в этом дело. Не уверен — не обгоняй. Вот в чем суть.
Корсаков сел за маленький столик, придвинул вплотную к председательскому, утвердил локти, несколько раз втянул ноздрями воздух, окончательно взял себя в руки и, проглотив обиду, хотя Лучников говорил, что это вредно, сказал:
— Я хотел как лучше…
— Так и думал — оправдываться начнешь, — раздраженно перебил Однодворов. — На партбюро оправдываться будешь. И не найдешь ты их, оправданий, их не может быть.
Он сидел уже на своем месте, машинально выдвигал и задвигал ящик стола, и от этого у Корсакова заныло в середине груди. Значит, не успели приехать, Лучников доложил о взятке. Зачем? Ведь деньги отдал Корсаков свои собственные, и кому какое дело, куда он их потратил. Напрасно Лучникову доверился. И нет здесь больше ни одной близкой души, и никто даже доброго слова не скажет за то, что ты по пояс барахтался в снегу, мерз до костей. А Лепескин, чего добивается Лепескин, явно передергивая? Лучшая защита — нападение?
Виталий Денисыч не обратил внимания, что вошел Старателев, и заметил его, когда тот сел напротив, сцепив пальцы в замок и удрученно уставившись в столешницу. Старателев молчал, не смотрел на Корсакова, лицо его сделалось злым, напряженным, будто галстук сдавил шею. Недаром с самого начала Корсаков побаивался Старателева, недаром.
— Ну-с, — раздельно подытожил Однодворов, — пока, до решения партбюро, от должности я тебя вынужден отстранить…
От должности отстранить можно. Но никакими распоряжениями не отстранить человека от самого себя, и, пожалуй, стократ тяжелее было Виталию Денисычу лежать в бездействии, точно связанному, покорно ожидать решения своей участи. Как дальше жить-работать с людьми, к которым он ключика-то так и не подобрал? Что решит партбюро? Ничего хорошего ждать не стоит, он не имеет права просить никакой поблажки. И обвинения Старателева будут поосновательнее, чем Однодворова. И завгар отквитается — давно зуб точит. Из колхоза придется уходить, оставляя после себя худую славу. Куда уходить? Как, должно быть, легко живется тем, кто мотыльком порхает с места на место. Один раз Виталий Денисыч уже ушел, и оказалось, что это не так уж болезненно, и даже праздник был… Но тогда его удерживали, тогда поблагодарили за прежнюю добросовестную работу, и не от работы, не от людей отрывался он — от невозможности жить двойственно. Земля не терпит притворства и лжи — в семье от него этого требовали. Но, может быть, были просто мелочи, и не стоило возводить их в крайнюю степень. А он струсил, аж в соседнюю область убег, чтобы начинать с нуля. Не с нуля. Все свое унес с собой. А теперь получается, что Корсаков — минус единица. И никакие обстоятельства не извиняют: во всем виноват сам, только сам.
И вдруг захотелось в привычные места, туда, где поля до горизонта, лишь тоненькие лесозащитные полоски их расчерчивают, к людям, среди которых не надо было, оказывается, думать, каким боком повернуться; даже в домашнюю неволю захотелось, и не такой уж неволею она представилась…
Кто-то тихонечко, но настойчиво стучал. Корсаков приподнялся, удивленный, сказал: «Не заперто». Однако оказалось, что он закрылся на ключ. Пришлось идти к дверям. На лестничной площадке стоял Печенкин.
— Можно, Виталий Денисыч?
— Можно, можно! Раздевайся, гостем будешь.
— Грузины говорят: «Без вина придешь — гостэм будишь, с вином придешь — хазаином будишь.» — Печенкин торжественно извлек из брючного кармана бутылку марочного портвейна.