— А зубы вы все-таки показали.
— Виноват, Николай Петрович. Простите, не сдержался. Виноват! — Куражась, он поклонился у двери, отчего лицо его тут же налилось кровью, и церемонно вышел.
"А ведь Хромов давно готовился к этому разговору, — подумал Панюшкин. — И кто знает, не надеялся ли он, что я стану бросать ему вслед папки с бумагами? Наверно, это дало бы ему право уважать себя. Если меня ненавидят, значит, я сильный — какое прекрасное оправдание ничтожества! Да, дурные наклонности не живут в одиночку. Стоит появиться у человека слабости, и она тут же тащит за собой трусость, приспособленчество, не успеешь оглянуться, как зависть вселилась, подлость стучится... Утешает хотя бы то, что и добрые чувства, как я замечаю, не бывают одинокими — порядочность не расстается с честностью, мужество не ссорится с великодушием, все рядышком, за одним столом...
Но откуда у него такая уверенность, что дни мои сочтены? Его-то самого уволить можно в любой момент, причин для этого более чем достаточно... Что же движет им, где мотор? Изменила выдержка? Слишком долго сидел под одеялом? Ему тоже шестой десяток... И нет за душой ничего! Скольких же людей он считает виновниками неудавшейся жизни! Несчастный, слабый человек!
И ему не поможешь. Да и чем можно помочь человеку, смирившемуся с поражением? А его сегодняшняя наглость — это наглость обреченного. Он потому вел себя столь отчаянно, что ничем не рисковал. Положение в нашем маленьком, замкнутом обществе, стройка — все это не имеет для него никакой ценности.
Да, Хромову нечем рисковать. Значит, не за что бояться? И не за что драться? Молиться не на что? Какая беспросветная жизнь! А я-то, я, дубина неотесанная, в упоении стройкой, тайфунами, миллионами и годами несся, не замечая стоков вокруг себя! Стонет Хромов, съедаемый сознанием собственного ничтожества... Стонет Нина, зная, что ее парня посадят на несколько лет... Но неужели я исторгаю лишь счастливый, беззаботный смех? Мои стоны никто не слышит. И дело не в начальственном честолюбии. Застонать вслух, значит, проявить слабость — роскошь, которую я не могу себе позволить".
Столовая располагалась в вагоне, очень похожем на железнодорожный. Только колеса у него были не стальные, а на шинах, за два года они полностью ушли в зыбкий песок. От вагона к сараям тянулся щербатый частокол забора, рядом в беспорядке громоздились пустые ящики из-под тушенки, круп, макарон. Выкрашенный темно-зеленой, такой железнодорожной краской, этот вагон, его покатая ребристая крыша с вентиляционными грибками, тамбур со ступеньками, закругленные углы окон не раз наводили Панюшкина на мысль, что опять едет он в поезде еще на одну окраину страны, а состав лишь на минуту остановился у полустанка — вот-вот дернутся и поплывут вагоны. И снова понесутся мимо окон заснеженные сопки, раскаленные на солнце барханы, дюны, зеленые стены тайги, замелькают мосты, одинокие избы, замелькают неподвижные стрелочники с желтыми флажками — Панюшкина всегда почему-то трогали эти люди, стоящие вдоль дорог.
Но поезд стоял уже третий год, и Панюшкин знал — это его последняя остановка.
Столовая была пуста, только возле самого тамбура, на своем привычном месте в углу сидел Панюшкин. Напротив устроился Белоконь.
— Деточка ты моя, Николай Петрович, — скороговоркой частил следователь, вынимая из портфеля бланки протоколов, — прости меня, грешного, что подловил тебя в этом несуразном месте!
— Чего толковать... Уж подловил, — хмуро проокал Панюшкин.
— А что делать! Из-за этой Комиссии к тебе не подступишься. Вот выпусти тебя сейчас за дверь — они тут же, как воронье, налетят, а?
— Налетят. Как пить дать. Только вот что, деточка, — передразнил Панюшкин, — ты вот один собираешься допрашивать, а через час у меня начнется перекрестный допрос. Помилосердствуй! Давай просто потолкуем, по свободе запишешь, что найдешь нужным, а я потом прочту и подпишу. А? Сжалься над стариком!
— Как же тебя замордовали... Ну, ладно. Нарушу процедуру. Учитывая оторванность, плохое сообщение и сложность климатических условий. — Белоконь с сожалением посмотрел на разложенные бланки, сунул их в портфель. — Договорились. Хотя, Николай Петрович, должен признаться, что сам вид незаполненного протокола меня как бы... подстегивает. Сразу понимаю, какие вопросы нужно задать, где поднажать, к чему вернуться во второй или в третий раз... Протокол — это произведение. Да! По нему оценивают мою работу, результаты, выводы, которые я предлагаю суду. Знаешь, есть у меня слабинка — люблю допрашивать людей.
— Что-что? Как ты сказал? — Панюшкин даже припал грудью к столику.
— Касатик ты мой, Николай Петрович! Не надо ловить меня на слове. Не получится, старый я по этому делу. Вот сказал, что, дескать, людей допрашивать люблю, а сам жду, как мой друг, Николай Петрович, отзовется. Заметит — нет? Заметил. Усек. Покоробило его маленько.
— На приманку, значит, подцепил? Ладно, продолжим, — Панюшкин с интересом посмотрел в свежее лицо следователя.
— Так вот, — Белоконь потер ладони друг о дружку так яростно, будто хотел таким способом огонь получить, — для нашего брата, который хлеб зарабатывает, в пороках человеческих копаясь, допрос — одна из стадий производственного процесса. Кстати, моя любимая стадия. Есть еще оформление всевозможной документации, экспертизы, поиски, погони, хотя погоня — по линии уголовного розыска. Но допрос — это для души. Люблю потолковать со свежим человеком. Неважно, свидетель он, преступник, соучастник, жертва, укрыватель, недоноситель... Помыслить только, — Белоконь даже голос понизил, — за каждым поступком стоит целая система ценностей, убеждений, взаимоотношений. И мне важно не только разобраться в происшествии, я хочу знать, почему человек сделал так, а не иначе, почему пошел на преступление, какие вехи отмечают его жизненный путь!
— Ядрена шишка! Да ты поэт!
— Погоди насмешничать! Дай сказать, а то забуду! Что есть преступление? Часто преступление есть психологически, нравственно, духовно грубое стремление выразить себя. На преступление идет человек, который не в силах справиться со своими страстями, желаниями, мечтами, да-да, и мечтами! Случается, что голубая, розовая, невинная мечта толкает человека на самое страшное. У преступника искаженные представления о достоинстве, справедливости, о самом себе! Человек хочет вмешаться в жизнь, но не знает, как это сделать, а натура распирает, требует выхода! Но мы судим и того, кто совершает покушение на сволочь, избивает подлеца, оскорбляет склочника... О, как много на свете разных людей!
«Хлопотун, — подумал Панюшкин. — Но, кажется, любит свою работу. Это хорошо. Опасность может быть только в одном — если он дурак. Ужасно, когда дурак любит свою работу. Преданность делу дает ему неуязвимость, а дурацкая убежденность способна смести и растоптать все доводы разума. Но Белоконь не дурак».
— И с преступником удается поговорить по душам? — спросил Панюшкин, незаметно взглянув на часы.
— А как же! Нередко подследственный даже радуется, когда его вызывают на допрос. Это значит, что он увидит конвоиров, пройдет по коридору, выглянет в окно на улицу, может быть, даже закурить удастся, он будет час — второй — третий беседовать со мной, между нами будет происходить многочасовая схватка, а на кону-то — жизнь! Судьба! Его судьба!
— Любопытно, — проговорил Панюшкин. — Как-то не задумывался над этим...
— Xa-xa! — довольно засмеялся Белоконь, сверкнув в полумраке вагона молодыми зубами. — Что получается — преступник и следователь составляют малочисленный коллектив, работающий над установлением истины. У них различны роли, цели, но коллектив один. И контакт рано или поздно налаживается. Ведь обе стороны ведут между собой напряженные переговоры: следователь старается доказать вину преступника, а тот в свою очередь утверждает, что его вины нет, а если и есть, то она гораздо меньше, нежели полагает гражданин начальник.