— В каком, интересно, смысле?
— В том смысле, что мы оба отдаем предпочтение делу, а не умению приятно вести беседу... Так что давайте не будем.
— Что не будем? — Панюшкин притворился, будто не понял.
— Давайте не будем разыгрывать комедию, щеголять возрастом, доказывать друг другу, кто из нас лучше, кто хуже, давайте не будем делать вид, что мы чего-то не понимаем.
— Мне кажется, я не дал вам оснований так со мной разговаривать, — обиженно сказал Панюшкин.
— Но я начал опасаться, что вы вот-вот дадите мне эти основания. Надеюсь, вы не в обиде, что придется говорить со мной, а не с первым секретарем? Если захотите с ним встретиться, подождите. Он вас помнит...
— Господь с вами, Олег Ильич! — воскликнул Панюшкин, хлопая себя ладонями по коленям. И подумал:
«Он еще нуждается в самоутверждении. Ему неплохо бы сейчас выйти из-за стола и сесть вот сюда, к приставному столику, но не решается. Нуждается в поддержке этого громадного стола, призванного одним только видом своим служить авторитету учреждения». — Вы меня неправильно поняли, Олег Ильич, — проговорил Панюшкин. — Я вовсе не хотел попрекнуть вас возрастом. В это трудно поверить, но когда-то, очень давно, мне тоже было двадцать семь лет. И даже меньше. У меня остались очень неплохие воспоминания о том времени. Мы тогда строили мост в Средней Азии... Была невозможная жара, был донельзя скверный характер у речушки, которую мы пытались захомутать этим мостом... И я — молодой, сейчас вот припоминаю — невероятно молодой, тощий, загорелый, влюбленный...
— В дело? — улыбнулся Мезенов.
— Тогда я еще не знал, что можно быть влюбленным в дело.
— А сейчас?
— Сейчас я знаю только эту влюбленность.
— Ой ли? — улыбнулся секретарь.
— Да, сейчас я знаю только эту влюбленность, — повторил Панюшкин скорбно. — Хотя... это не влюбленность. Это нечто другое. Более необходимое, если угодно. Более безысходное. Тогда у меня был выбор, кроме любви была работа, молодость, будущее... Самые крупные козыри, которые выпадают человеку. А ныне у меня только работа. Это козырь, но он единственный. Он не столько играет, сколько сковывает.
— Понимаю.
— Нет, это невозможно понять. Это можно только почувствовать. В свое время, разумеется, на своей шкуре.
— Возможно, вы правы.
— Тяжелое было время... Впрочем, у меня никогда не было легкого. Всегда получалось так, будто я работал для фронта. Все для фронта, все для победы! Этот лозунг никогда не терял для меня своей злободневности... — Панюшкин с удивлением прислушивался к себе. Когда успели созреть в нем эти слова? Это же сказать такое надо — всю жизнь работать для фронта, для победы! Смотри, дескать, какая у меня большая и содержательная жизнь! Среднеазиатский фронт! Сибирский фронт! Дальневосточный фронт! И повсюду весьма успешные боевые действия! Большой ты мастак, Коля, стал мозги людям пудрить!
Панюшкин продолжал говорить, ясно сознавая, что произносит именно те слова, которые нужны. Вначале он затеял разговор, чтобы дать Мезенову возможность собраться, но теперь обнаружил, что прочно держит инициативу в руках и даже готов сам, по доброй воле перейти к главному. Ну что ж, пусть так.
— Да, этот лозунг и сейчас для меня злободневен. Потому что и сегодня у меня не прекращаются войны с поставщиками, заказчиками, проектировщиками, снабженцами...
— С секретарями, — подсказал Мезенов.
— Да. И с секретарями тоже, — согласился Панюшкин. — Но если здесь еще кое-что зависит от меня, от моей настырности, если здесь я могу и проиграть и выиграть, то есть противники, тягаться с которыми бесполезно.
— Вот мы и добрались до сути, — сказал Мезенов. — Противник, с которым вы не в силах тягаться, — это Тайфун. Верно?
— Олег Ильич! Мне приходилось иметь дело с пылевыми бурями. Это нечто неописуемое. Я прекрасно знаю, что такое снежные заносы Сибири, морозы Якутии, пески Средней Азии! Я знаю, что такое затяжная бюрократическая окопная война и что такое министерская бомбардировка из орудий тяжелого калибра. Знаю. Но то, что я увидел осенью на нашей строительной площадке, мне сравнить не с чем. Нет больше таких вещей в природе! Тайфун — это не погода. Это не явление природы. Это черт знает что! Катастрофа. Смерть. Можно бороться с болезнью, недомоганием, хандрой, но смерть... Она вне конкуренции.
— Я знаю, что такое Тайфун, — сказал Мезенов. — Я вырос здесь. Вы видели один Тайфун, а на моем счету их...
— Ха! Где вы их видели? В городе? Ну, погас свет, вода перестала бежать по трубам, автобусы валяются вверх колесами... Ну и что? А на пустынном побережье, на Проливе... Олег Ильич, вся масса воды пришла в движение! Это термин такой — пришла в движение! Безобидный термин, но за ним...
— Я знаю, что стоит за ним.
— В таком случае, — Панюшкин откинулся в кресле и поднял голову, словно бросая вызов или подставляя лицо под удар, — в таком случае, будем считать, что разминка закончилась. Итак?
Мезенов, не ожидавший столь резкого поворота, растерянно кашлянул, заглянул в листок, оставленный на столе, но быстро взял себя в руки, собрался.
— Итак, на сегодняшний день ваша стройка, вернее, стройка, которой вы руководите, обошлась государству в десять миллионов рублей. Это ее полная проектная стоимость. Но переходной трубопровод через Пролив не закончен, хотя исчерпаны не только деньги, но и время, отпущенное на его сооружение. — Каждое слово секретаря, казалось, все глубже вдавливало Панюшкина в мягкое сиденье. Он уже почти лежал в низком податливом кресле, будто опрокинутый навзничь, будто поверженный. Только синие глаза где-то под бровями светились холодно и зло. — Поэтому вам, Николай Петрович, придется отчитаться за десять миллионов рублей и за два года. Мы должны знать, куда делись деньги и куда делись годы.
— Ишь вы как, — вздохнул Панюшкин, приподнимаясь в кресле. — Круто берете, Олег Ильич. Так можно и не разогнуться.
— Поможем, — обронил Мезенов.
— Но ведь есть отчеты, Олег Ильич! Отчеты, подписанные не только мной. Их подписал заказчик, с ними согласилось министерство, с ними хорошо знакомы вы...
— Николай Петрович! Речь идет не о вашей вине.
— Пока!
— Да, пока речь идет не о вашей вине. Никто не обвиняет вас в безграмотности, безответственности, беспомощности или преступном равнодушии к делам стройки. Речь о другом. Деньги израсходованы, а результата нет. В эту самую минуту под Проливом по трубопроводу должна идти нефть. Она не идет в эту минуту под Проливом. Вы уверены, что она пойдет в этом году, учитывая, что за окном всего только январь?
— Да. Уверен, — Панюшкин сел на самый край кресла, чтобы не выглядеть лежащим.
— Отлично. В таком случае, все упрощается — вам остается только убедительно объяснить, что именно произошло.
— Тайфун! Тайфун произошел! — сорвался Панюшкин.
— Вам придется доказать правильность технических решений, организации работ, использования техники, рабочей силы и, разумеется, средств. А нам предстоит сделать вывод о целесообразности вашего пребывания на должности начальника строительства.
— Вы говорите прямо как по писаному, — усмехнулся Панюшкин.
— Это так и есть, я зачитал фразу из постановления бюро.
— Даже так... — Панюшкин с силой потер лицо большими ладонями. — Даже так... А не поступить ли нам проще — не подать ли мне заявление об уходе по собственному желанию?
— Вы это серьезно? — Мезенов откинулся на спинку стула и с удивлением взглянул на Панюшкина. — А если окажется, что сроки сорваны именно по вашей вине? Или вы заранее признаете это? Объяснитесь, Николай Петрович.
Панюшкин понял, что совершил ошибку. Исподлобья глянул на секретаря. Теперь в Мезенове не было боязни обидеть подозрением или недоверием, в его маленьких сухих глазах явственно чувствовалась настороженность.