Я поняла. Наконец-то, я кое-что поняла.
— И поэтому про это больше ничего не говорят по телевизору, не пишут в газетах. Потому что все документы и прочее засекречены.
— Именно так.
— И от этих людей ты сбежал.
— По крайней мере, я пытаюсь это сделать. — Он сжал губы, его взгляд устремился куда-то вдаль. — Ты знаешь, я там пробыл семь лет. Семь лет, в течение которых я видел моих родителей только три раза. Тюрьма — вот что это. Даже если они все делают для того, чтобы заставить тебя забыть об этом. Там огромный комплекс лабораторий, часть из них находится под землей. Все это герметично отгорожено от внешнего мира. И около дюжины подопытных вроде меня. И вокруг каждого из нас непрерывно вертятся ученые, врачи, горничные, персонал по техническому обслуживанию, не говоря уже о вооруженной охране. Ты и представить себе не можешь, сколько средств туда вкладывается. Я познакомился с некоторыми «подопытными». У одного, например, телекинетические способности проявляются только тогда, когда он настолько возбужден, что у него идет носом кровь. Поэтому перед испытаниями они вкалывают ему адреналин или что-то в этом роде. Есть еще несколько телепатов, читателей мыслей, по большей части еще маленькие дети, некоторые из них — необразованные калеки. Некоторое время у них там была девочка, которая умела предсказывать будущее. Каждую неделю за несколько дней до розыгрыша лотереи она называла выигрышные числа и ни разу не ошиблась, разумеется. Ученые, работавшие с ней, сколотили неплохое состояние, прежде чем вышел запрет для сотрудников института на использование предсказаний девочки в личных целях.
Я попробовала рассмеяться, но у меня получилось только глупое хихиканье. Это было невероятно, история из совершенно другого мира. Если бы я собственными глазами не видела того, что было похоже на восьмое чудо света, я бы не поверила ни одному его слову.
— Ну да все равно, — сказал Арманд, и это прозвучало так, как будто он уже пожалел, что так много рассказал мне. — Я сбежал от них и больше не вернусь туда ни за что на свете. Я скорее умру. Я вправе сам распоряжаться своей жизнью. За все эти годы они не смогли выяснить, как работает телекинетия, и они никогда этого не поймут. Разве кто-нибудь может знать, как устроен художник или поэт или как композитор сочиняет новую мелодию? Если бы они думали, что их можно использовать в военных целях, они бы заперли и художника, и поэта, и композитора в их исследовательские институты и мучили бы их испытаниями, наркотиками и электрошоком. И узнали бы столь же мало, — с горечью произнес он.
Я все еще сидела на лестнице, обхватив руками колени, и смотрела на него.
— И что ты теперь собираешься делать?
— Продолжать побег.
— А куда?
— На край света, если понадобится. — Он немного подумал и спросил: — Где ты заметила полицию в городе?
Я медлила с ответом. Удастся ли мне его поскорее спровадить, если у меня получится уверить его в том, что ситуация с полицией намного проще, чем на самом деле? Или он тогда почувствует себя увереннее и поселится у меня еще на недельку? Сложно сказать. В конце концов, я просто рассказала то, что я видела: то, что город кишел полицией.
— Ты не видела возле какого-нибудь патруля рыжеволосого мальчика, лет десяти-двенадцати? У него очень мрачное веснушчатое лицо.
Я не поняла, к чему он это спрашивает.
— Нет, — ответила я. — То есть не знаю. По крайней мере, я его не запомнила. А почему ты спрашиваешь? Кто это?
— Его зовут Пьер. Ты бы его обязательно запомнила, если бы увидела. У него… как это называется… У него родимое пятно. Оно очень большое, вокруг правого глаза. Темно-фиолетовое. И если он на кого-нибудь смотрит, то тому становится по-настоящему больно. — Он прикусил губу. — Но то, что ты его не встретила, еще не доказывает, что его нет в городе. А что насчет машин? Ты заметила машины с французскими номерами?
Я кивнула:
— Спереди белые, а сзади желтые номерные знаки, так? Их в городе полно.