— Так вот откуда он, шельма, мне новости брал!
А офицер нахмурился и говорит:
— Он не шельма, а весьма полезный человек. Вот только…
— Что?!
Он снова читает:
“Секрет зловредного пасьянца мною нигде не записан, а всецело содержался в голове. Однако после… — тут офицер закашлялся, три строчки пропустил, читает: — я его начисто забыл”.
Я говорю:
— А если Дикенц врет?
— Нет, — говорит офицер, — проверяли. Лейб-медиком пытали, убедились. — Встал и вдруг закричал: — Поди прочь, щелкопер! Кабы ты лучше старался, я б сейчас в генералах ходил!
Я и выскочил прочь.
Пришел в редакцию — а там уже цирюльня. Там зубы рвут и кровь пускают.
— Нет, — говорят, — таких газет не знаем. Мы вообще печатных слов не чтим. Иди прочь!
Пришел к себе домой… а у кухарки на кухне квартальный сидит!
— А, — говорит, — поднадзорный! Иди-ка сюда!
Не пошел, а убежал. Так и мыкался с места на место. Нигде долго не держали. Говорили:
— Политический! — и тут же расчет.
И таким вот обидным манером дошел я до самой крайней жизни. Господам, что на извозчиках катаются, желал приятных аппетитов и пред ними двери в ресторанах открывал. Двенадцать лет! А на тринадцатый…
— Э, старый знакомый! — кричат. И за щеку треплют.
Я глянул… и обмер! Карп Дикенц! Цилиндр, баки, пелерина, тросточка. Сам рыжий, а баки седые.
— Откуда? — говорю.
— Оттуда, — отвечает — Два месяца, как отвалился, — и хмыкнул. — Зайдем?
— Что вы, что вы, не смею!
Но он меня за шиворот — и заволок.
Сели за центральный стол. Он поесть заказал. Половой:
— А что будете пить? Может, виску?
— Нет, — отвечает Дикенц, — только чай.
Сидим, едим, пьем чай. И Дикенц говорит:
— Я двенадцать лет хмельного в рот не брал. Там с этим строго. И, знаешь, отвык! И тебе благодарен. Ведь кабы не твой донос, кабы не каторга, давно я б спился!
Сидим, пьем чай, молчим. Но не выдержал я, говорю:
— Ну а эти… — и шепчу: — Пасьянсы?
Дикенц нахмурился. Долго молчал, а потом говорит:
— Тут тоже как отрезало. Я, во-первых, их не помню, а во-вторых, боюсь, что вспомню. Я, брат, за колючим забором такое видал!.. — и замолчал, закрыл лицо руками.
Сидим и молчим. Я двенадцать лет как следует не ел, а вот теперь, хоть стол от разносолов ломится, в тарелки не смотрю и жду, что он еще скажет.
А он улыбнулся, сверкнул желтым глазом и дальше:
— Ничего, приспособился. Я теперь детские сказки пишу — оно безопасно и прибыльно. Вот еще семь тысяч накоплю и опять сиротский дом построю, хороших воспитателей найму. Пусть детишек грамоте научат, геометрии и философии. Вдруг из них кто-нибудь в Дикенцы выйдет, но только в смелые! Я ж человек пропащий, трус благонадежный.
И замолчал, задумался. А после встрепенулся, весь засиял и говорит:
— Но не всегда я такой! Вот, сочинил намедни сказочку, послушай…
— Нет, — говорю, — премного благодарен. Не гневайтесь, но мне пора, — вскочил и выбежал за дверь.
Иду по улице и думаю: чур, чур меня! Опять во грех ввести желаете?!
Сергей Булыга
МАНЕФА
У одного почтенного хозяина коза была, Манефа. Коза как коза, я даже про нее рассказывать не буду, ибо всем козьи нравы известны. Содержали ее в нужной строгости, и ничего преступного коза себе не позволяла. Но естество, оно, как его ни стращай, на волю вырвется. Так что ничего в том удивительного нет, что однажды возвращается манефин хозяин домой… и вдруг видит: зашла коза в огород и объедает капусту, которую он собирался вырастить, а после заквасить и скушать. Возгневился хозяин на вредную животину и учал ее драть смертным боем с оттяжкой. Манефа орала, орала, визжала, визжала… а после вдруг вскричала человечьим голосом:
— М-мужик! Твоя баня сгорит!
Тут бы надо ее промеж рог, с пущей строгостью, а мужик оробел. В голову взял, причитает: сгорит да сгорит. И точно, накликал — полыхнула баня к вечеру. Молния с неба слетела — и вся недолга.
Сами понимаете, что после такого страшного знамения хозяин на козу руки не поднимал, а даже напротив — спешил ублажить ясновидицу. Рано утром будил, в огород загонял и все ждал, когда же коза опять заговорит и в благодарность за привольное житье чего хорошего предскажет.
Однако тщетны были сладкие надежды. Имея к капусте великую жадность, коза из огорода почитай не выходила и говорить ни о чем не желала. Разве что ближе к морозам, последний капустный листок доедая, сказала:
— Б-быть тебе битому, быть! — и вздохнула.
Плюнул хозяин с досады, сел в сани, уехал в корчму.
А назавтра привезли его соседи, подобравши битого, без шапки и без денег. Попутала хозяина нелегкая; лишнюю чарку хватил и с коновалами в драку ввязался. Ну а те, сами знаете, строгий народец.
Посмурнел возвращенец, осунулся, хмельного не пьет и к обедне не ходит. Домочадцев дурными словами клянет, а чуть что — с кулаками кидается. Но с козою — душевен. Нет капусты, так он ей рубашку скормил. Изжевала Манефа рубашку, скривилась, сказала:
— Д-держись, ногу сломишь!
Испугался хозяин, забился на печь и не слазит. Ибо знает: как слезет, так сломит. Вот и сидит как чурбан, по хозяйству работы забросил. Но худое хозяйство — ему голодать; так ведь мало того, он и на барщину не ходит!
А барин у него был строгий, боевой, секунд-майор осадной артиллерии в отставке, кавалер четырех орденов. Осерчал кавалер и прислал гайдуков. Те в дом зашли и, шапок не снимая, стали саблями лавки крушить. Взмолился хозяин, заплакал, признался в беде. Соседи подтвердили. Майор долго думал, потом приказал:
— А подать мне Манефу!
И повел рогатую на барский двор, а доброму хозяину долги его простили и даже — бывает же! — вольную дали. Ибо барин решил: что-де мне глупый мужик да долги его нищие, лучше я чудо-козу обрету!
И пошло и поехало: у барина на зиму несчетное число капусты назапасено; кормится коза, круглеет, матереет. И молчит. Должно быть, от плохого воспитания. Манефа ж в мужицкой семье возросла; ни грамоты, ни политесов не умеет. Ну и ладно, думает секунд-майор, научим и заставим!
И стали над козою книги мудрые читать, стали ее благородным манерам учить: чтоб не чавкала, чтоб рано не вставала, без перины не ложилась. Даже к вилке и то приспособили. И, конечно, почет. Как спалось? Как жевалось? Чего пожелаете? Вот только коза есть коза — ходит мрачная, хмурая, того и гляди чего нехорошего брякнет. Но, правда, пока что молчит.
Тогда решил майор Манефе окончательно потрафить: велел себе на лбу ветвистые рога пристроить. Расстарались любезные слуги, рога получились на славу… Только Манефе они хоть бы что, а супруга майорская — строгая женщина! — усмотрела в них грубый намек и сбежала с проезжим корнетом.
Осерчал кавалер, озверел, высек Манефу, как Сидор не сек, и согнал со двора. Отбежала Манефа подальше, разверзла уста:
— Разоришься! — кричит. — Разоришься! — и ускакала широким гвардейским аллюром в осеннюю тьму.
Через неделю приходит к майору лесник, говорит:
— По лесу мор пошел; всюду волки дохлые валяются, и виной тому диковинно-знакомый след.
Майор отмахнулся:
— Что мне твои волки? Теперь не до них!
Ибо не успел он от козы избавиться, как налетели на болезного со всех сторон! Тут тебе и векселя, и закладные, и картежные долги. Откуда что взялось, ума не приложить. Ну, расплатился майор, остался в чем мать родила, но при гоноре… А тут вдруг новая беда: из губернии прибыли, требуют:
— Подтверждай, твоя милость, дворянство!
Майор туда, майор сюда, нашел заветную шкатулку, секретным ключиком открыл… а там вместо дедовских грамот валяется козья картечь! Майор в кресло упал и не дышит, а рядом супруга, вернувшись, рыдает, а детки малые, курносые отважного корнета вспоминают. Выпил рюмку перцовки недавний майор и подался в работники. К кому? Да к тому самому несчастному хозяину, который его говорящей козой одарил. Хозяин о ту пору трудиться не мог — вышел как-то до ветру, споткнулся и, ясное дело, нога пополам.