— Ты майора Свища в виду имеешь? Он ведь, кажется, сегодня дежурит…
Эти слова окончательно поставили Цимбаларя в тупик. Назвать дежурного не по фамилии — Свешников — а по кличке, употреблявшейся исключительно сослуживцами, мог лишь человек, хорошо осведомлённый о жизни особого отдела.
— Люда, а вы случайно не шпионка? — вкрадчиво поинтересовался Цимбаларь.
— Дырявая у тебя, Саша, память, — незнакомка рассмеялась. — Я та самая Люда, которая работала секретарем у полковника Горемыкина. Вы меня за глаза ещё Метатроном звали. Ангелом божьего лица. Потом я поступила в юридическую академию и перевелась в экспертно-криминалистический центр.
— Ах, Людочка! — Цимбаларь от избытка чувств даже по лбу себя хлопнул. — Как же я, дурак, тебя сразу не узнал! Думал, это какая-нибудь пацанка лет пятнадцати звонит.
— Хороший у вас телефон. Сразу на десять лет молодит.
— Телефон у нас правдивый и бескорыстный. Как и все мы. А как ты поживаешь? Замуж, наверное, вышла?
— Пока нет.
— Что так?
— Никто не предлагает.
— Ладно, этим вопросом мы попозже займёмся… Аттестовали тебя?
— Да. Я уже полгода лейтенантом хожу. Только не надо пошлых шуточек насчёт отдания чести и всего такого прочего.
— Боже упаси! А со званием я тебя поздравляю. Желаю дослужиться до генерала. — Цимбаларь еле сдержался, чтобы не брякнуть: «Ведь под полковником ты уже была».
Однако Людочка, прекрасно понимавшая все недомолвки своих бывших сослуживцев, произнесла проникновенным голосом:
— Спасибо за добрые пожелания и за то, что оставил их без комментариев. Но учти: с Горемыкиным я поддерживала исключительно официальные отношения. Вот так-то!
— Да у меня и в мыслях ничего подобного не было, — сразу заюлил Цимбаларь. — Ты лучше скажи, как тебе на новом месте служится?
— Не знаю, как и сказать, — она замялась. — Ты, помнится, раньше лингвистикой занимался? Даже стихи мне читал на шумерском языке.
— Было дело, — признался Цимбаларь. — Но прошло.
— Ты случайно не знаешь происхождения слова «чужой»?
— Знаю. Давным-давно, когда Киевской Руси ещё и в помине не было, через земли славян проследовало германское племя готов. Себя они называли «тьюд», то есть люди. И видно, крепко они насолили нашим людям, если с тех пор всех инородцев они стали называть «чудью», «чудинами», «чужаками».
— Вот и я здесь такая же «тьюд», — грустно промолвила Людочка, — никак не могу прижиться.
— Возвращайся к нам, что за дела. Мы тебя с распростёртыми объятиями примем.
— Не так всё просто… Но я, собственно говоря, совсем по другому поводу звоню. Есть один разговор, причём очень серьёзный.
— Я весь внимание.
— По телефону этого не скажешь.
— Тогда давай встретимся, — охотно предложил Цимбаларь. — Я поблизости один ресторанчик знаю. Итальянская кухня. Пальчики оближешь.
— Нет-нет! Никаких ресторанчиков. Разговор такого рода, что нам лучше держаться от людей подальше.
— А если в кино, как в прежние времена? Сейчас крутят такие фильмы, что больше дюжины зрителей на них не собирается.
— Не подходит, — опять возразила она. — Во-первых, я хочу показать тебе кое-какие документы. Во-вторых, в кинотеатре ты обязательно залезешь мне под юбку. Знаю я тебя.
— Обижаешь, Людочка… А парк культуры и отдыха тебя устроит?
— Сегодня же праздник. Везде полно народа.
— Ну тогда не знаю… Назначай место сама.
— Я, кажется, придумала. Есть такое место, где нынче никого не будет. Или почти никого. Приезжай на Востряковское кладбище. Через час я буду ждать тебя у могилы Донцова. Помнишь, где она?
— Ещё бы! Я, считай, сам туда гроб опускал. Через час буду. Хотя место ты, конечно, выбрала странное.
— Наоборот, самое подходящее. Потом ты в этом сам убедишься. До встречи. — Людочка положила трубку.
Посидев с минуту в молчании, Цимбаларь спросил у Кондакова:
— Если стрелку забивают на кладбище, что это может означать? С позиций, так сказать, диалектического материализма.
— Диалектический материализм подобные проблемы игнорирует, — с важным видом произнёс Кондаков, когда-то возглавлявший группу политподготовки. — А с позиций нынешнего житья-бытья могу сказать следующее: это смотря кто тебе стрелку забил. Если урки, значит, тебя собираются замочить вглухую, и на кладбище уже подготовлена могилка. Если девица, значит, для экстремальных сексуальных утех. Есть такие любительницы нетрадиционной эротики. Подавай им лифты, церковные алтари, музеи изящного искусства, зоопарки, вокзальные туалеты, морги. А иначе нет оргазма.
— Тебе, Пётр Фомич, пора бы о вечном подумать, а ты всё о девицах, эротике да оргазмах, — упрекнул Кондакова Цимбаларь. — До добра это не доведёт.
— Рано ты меня, Сашок, со счетов сбрасываешь, — гордо ответил ветеран карающих органов. — Если я покинул ристалище большого секса, это ещё не значит, что я не могу дать кому-нибудь добрый совет.
На том они и расстались.
Кладбища, особенно православные, всегда производили на Цимбаларя двойственное впечатление.
С одной стороны, сама атмосфера погоста, где нашли свой вечный приют и те, кто ещё совсем недавно полагал себя солью земли, и те, кто считался её сором, навевала мысль о бренности всех человеческих потуг и помыслов. Хотелось прилечь где-нибудь в сторонке, между многопудовым мраморным надгробием и деревянным покосившимся крестом, отбросить все будничные заботы и отдаться созерцанию бездонного неба, одинаково равнодушного и к роду людскому, и к тем неизвестным пока существам, которые обязательно сменят нас на этой забытой богом планете.
С другой стороны, вид великого множества каменных, бронзовых, цементных и фанерных монументов порождал острое осознание сиюминутности бытия и побуждал к деятельности, способной оставить в памяти потомков хоть какой-нибудь след — сына, фруктовый сад, прекрасное здание, сожжённый храм, людскую молву, баснословные долги, научное открытие, спортивное достижение, жуткое преступление, афоризм, рецепт изысканного блюда или строчку в Книге рекордов Гиннесса.