Стремясь расширить понимание буржуазной революции, мы, однако, вовсе не пытались представить описание немецкого буржуазного общества вне политики [144]Не стоит отождествлять буржуазную революцию с переходом политической власти к буржуазии, и в той же мере справедливо, что буржуазные политические стратегии (менее всего в XIX веке) не могут быть сведены к всевластию ценных бумаг и укреплению законности. Мы определенно должны принять в расчет влиятельную идею или скорее даже риторику «прямого действия»: представление о политике как о театре, о политической активности как о драме. Франция может считаться locus classicus самопонимания буржуазии в таком ключе, но подобные представления существовали и в Великобритании, Германии и других странах. Возможно, как это ни парадоксально, подобные идеи имели особую значимость именно для Германии, где сравнительно позднее развитие буржуазии определенным образом способствовало усилению ее не только общественного, но и политического самосознания. Поэтому мы в этой книге обсуждаем два параллельных событийных ряда. Наряду с тихой буржуазной революцией в экономике и общественной жизни существовал и набор более специфических публичных и политических притязаний буржуа. Как мы пытались показать несколько вразрез с общепринятым мнением, многие из этих целей были формально достигнуты примерно к 1870 ‐ м годам. В то же время эти два рода достижений — менее заметные на уровне материально й и социальной жизни, более очевидные на политическом уровне — были не равны друг другу. Первые показывали единство и силу буржуазии, подкрепляя ее притязания на статус «всеобщего класса». Последние выявляли внутреннюю разобщенность и слабость буржуазии, противореча заявлениям, будто бы этот класс представляет интересы общества в целом. Мы попытались подробно рассмотреть значение и последствия этого расхождения, возникшего не в последнюю очередь из ‐ за неудач политической и конституционной реформы в период м ежду объединением Германии и Первой мировой войной.
Именно таким способом мы стремимся соотнести экономическую и социальную сферу с политической — задача, которую многие рецензенты справедливо назвали центральной для нашей книги. Это непростое дело, и, возможно, стоит сказать еще немного о том общем подходе, который объединяет нижеследующие статьи. Мы пытаемся уйти от Сциллы мышления в рамках схемы «базис — надстройка», согласно которой на уровне политики попросту «отражаются» экономические и социальные изменения. При этом мы также стремимся избежать Харибды полного разобщения этих двух сфер, которое встречается во многих современных работах. Между достижениями буржуазии на разных уровнях определенно присутствовали противоречия и несогласованность. Однако это было расхождение не такого рода, при котором материальное преуспеяние иллюзорно компенсировало бы политический крах и признание поражения перед лицом доиндустриальной властной элиты (по сути, способствуя им). Наше исследование, как было изложено выше, показывает присущую буржуазии политическую слабость более общего свойства — «мягкое подбрюшье» буржуазии, повторяя полюбившуюся одному критику метафору [Langewiesche 1981: 531].
144
Мы были немало обескуражены, читая, будто мы «хотели увести спор подальше от политической сферы» [Mommsen 1981: 20] или что мы «обходим стороной либо лишь поверхностно затрагиваем конституционную и политическую сторону вопроса» [Kennedy 1982: 178]. Мы-то считали, что делаем прямо противоположное, и были удивлены отсутствием откликов на соображения, высказанные нами по поводу политики. Дитер Лангевише является здесь основным исключением.