Здесь мы подходим к вопросу о Третьем рейхе. Некоторые критики посчитали, что национал-социализм должен был занимать в нашей книге более важное место. Верно и то, что напрямую мы о нем вообще не говорили. Мы написали книгу о Германии XIX века явно не для того, чтобы свести этот исторический опыт к преамбуле нацизма. Мы по-прежнему придерживаемся такой позиции. При этом мы пытались недвусмысленно объяснить, что в наши задачи не входило отрицание «преемственности» новейшей истории Германии. К нашему времени у этого представления выросла почтенная седая борода, но это не делает его менее ценным. Так, мы не верим, что приход Гитлера к власти был исторической случайностью, Betriebsunfall, как говорят в Германии. Не соглашаемся мы и с близким к этому взглядом, будто бы Гитлер оказался беспрецедентным политическим факиром, соблазнившим немецкий народ, который был доведен до отчаяния ситуацией, сложившейся в стране после Версальского договора, инфляцией и депрессией [148]Подобные объяснения кажутся нам чересчур простыми и к тому же обманчивыми. Вероятно, в этом месте стоит повторить мысль, которую мы высказали в немецком издании: вопрос о преемственности заключается не в том, наличествует ли она, но в том, какого она свойства. Данное введение предоставляет возможность развить это высказывание.
Некоторые из оснований для прослеживания преемственности между ситуацией, которую мы описываем до 1914 года, и Веймарской республикой должны быть уже очевидны. В частности, мы подчеркиваем значимость дробления «буржуазного середняка» [Jones 1972] [149], враждебность буржуазных партий по отношению к левым, важность конфессиональных различий и их политических последствий — т. е. препятствия к образованию реформистского блока. Можно сказать, что падение Веймарской коалиции после 1923 года оказалось предвосхищено провалом несостоявшейся «Гладстоновской коалиции» до 1914 ‐ го — тема, о которой мы оба писали. Общие проблемы немецкой политики играли очевидную роль в Веймарской республике. Некоторые из них усугубились в результате войны и революции, некоторые — из ‐ за кризиса 1930 ‐ х годов, иные — и тем и другим. Ряд проблем проявился в слегка измененной форме: к примеру, коммунистическая партия унаследовала от СДПГ ярлык основной «революционной угрозы». Кроме того, наш акцент на лихорадочном характере политики Вильгельма, на упадке более древнего и удобного аристократического политического стиля позволяет идентифицировать других предвестников национал-социализма. Если выбрать лишь несколько из выявленных нами моментов: появление нового радикального национализма, легитимируемого при помощи отсылок к «народу», а не к фигуре монарха; недовольство крестьян доминированием городских щеголей; появление популистского мелкобуржуазного движения (Mittelstand) на политической сцене, — все они подтверждают близость по форме и содержанию политики Веймара и Вильгельма. Мы оба отстаиваем мнение, что социально-политическую общественную основу национал-социализма следует искать в довоенной эпохе.
Акцент на роли народной поддержки не означает, что мы говорим о «восстании масс». Даже если избавить этот взгляд от наиболее очевидных ноток аристократизма, ясно, что этим нельзя удовлетвориться. Успех нацизма нельзя объяснять исключительно народной поддержкой, хотя не принимая ее во внимание его вообще нельзя объяснить. Национал-социализм, как и другие разновидности фашизма, требует интерпретации с точки зрения возникновения этого феномена, его функций, с позиций его публичной риторики, его действия в качестве средоточия народных чаяний, а также двигателя более специфических интересов. Это рассуждение наводит на дальнейшие вопросы о преемственности, которые мы хотели бы обсудить. Первый касается «старой клики» и ее ответственности за приход нацистов к власти — на это в особенности обращают внимание историки, с чьими работами мы полемизируем, в некоторых из их рецензий эта мысль повторялась неоднократно. Вне всяких сомнений, старая элита, по выражению одного историка, «держала поводья Гитлеру» [Wehler 1981: 479]. Кто возьмется отрицать ответственность Гинденбурга, Папена, Шлейхера и стоящих за ними институтов? Они не только помогли создать репутацию Гитлеру; в судьбоносные 1930–1933 годы они помогли прийти к власти человеку, которого, как они считали, они могли себе подчинить. Впрочем, нужно еще выяснить, говорим ли мы все о той же доиндустриальной элите, продолжавшей курс, которого она предположительно придерживалась до 1914 года. Действительно ли это была все та же «старая клика»? Недавнее исследование рейхсвера, предпринятое Шлейхером, к примеру, показывает, что это была скорее армия «профессионалов», чем «юнкеров», и что мы имеем дело с армией, более похожей на бундесвер ФРГ, чем на армию Шлиффена (которая, кстати, тоже менялась в этом направлении) [Geyer 1981]. И также невозможно утверждать, что Немецкая национальная народная партия Гугенберга была попросту прямой преемницей довоенного консерватизма, «радикализованной» и демагогической (чего хватало и до войны).
149
Хороший обзор литературы по этой проблеме, охватывающий периоды до и после Первой мировой войны, см. в: [Hunt 1978].