Все эти замечания важны, если мы рассматриваем форму преемственности, и они наводят на следующий вопрос: зачем старой элите вообще понадобился Гитлер? Почему им не хватило их собственных навыков манипуляции, чтобы создать авторитарный антипарламентский строй, который, возможно, не слишком отличался бы от фашизма? Ответ, конечно, в том, что национал-социализм мог озвучить радикальный, популистский, системоборческий призыв против либеральных и левых элементов «системы», который старая элита могла поддерживать лишь отчасти и который в ее устах звучал все менее убедительно. Нацизм переманил на свою сторону многих сторонников «старой клики», приверженцев таких объединений, как Немецкая национальная народная партия, а также раздробленных и бессильных буржуазных партий средней руки. Если рассматривать эти события в свете линейной преемственности между своекорыстными манипуляциями старой элиты до 1914 года и в Веймарской республике, подобный поворот требует объяснения. Как можно истолковать утрату поддержки в массах, необходимость прибегнуть за помощью к Гитлеру? Если довоенная Аграрная лига превратилась в Веймарский Reichslandbund, довоенные консерваторы превратились в Немецкую национальную народную партию, если кайзер превратился в Гинденбурга и, главное, успешно манипулировавшая страной «старая клика» осталась прежней, то появление Гитлера оказывается разрывом преемственности. Шулерская ловкость внезапно изменяет элите, и Гитлер становится джокером, необходимым для последнего фокуса. Конечно, возможен вполне убедительный ответ: упадок популярности «старой клики», вызвавший необходимость разыграть джокера, есть не что иное, как месть крестьян и мелкой буржуазии своему кукловоду. Однако правдоподобие этого предположения зависит от двух дополнительных допущений: во-первых, что демагогия в имперской Германии имела более широкую социальную базу, чем одна старая элита, и, во-вторых, что эта демагогия носила гораздо более судорожный характер, чем обычно предполагают историки, а успех ее всегда был лишь частичным. В этом случае развязка, наступившая после 1928 года, представляется более объяснимой — как плод неровной и судорожной, а не линейной и предсказуемой преемственности.
Здесь было бы уместно повторить наши рассуждения о политике эпохи Вильгельма. Мы подчеркиваем сложности, которые старая элита — хотя не только она — испытывала из ‐ за давления снизу. Это справедливо и в отношении популистско — националистического среднего класса в этот период. Институцион ализация его агрессивности в консервативной партии и Аграрной лиге (и не только там) сама по себе являла политический гамбит. Однако не элита вызвала к жизни эти силы, и она не могла их в полной мере контролировать. Демагогия политических правых всегда представляла собой игру с огнем. Это был не разовый трюк, который можно повторить по желанию в любой момент, но сложное и потенциально всегда опасное предприятие. Это справедливо применительно к вильгельмовской Германии и еще больше касается послевоенных лет. Так, Немецкая национальная народная партия была не просто преемницей довоенного консерватизма, но политическим организмом, всецело зависимым от неустойчивых отношений между главенствующими и нижестоящими социальными классами как внутри нее самой, так и в отношениях между ее лидерами и избирателями. Эти соображения можно развивать и дальше, но основная мысль такова: если рассматривать довоенную и послевоенную демагогию как всё более безрассудные попытки сдерживания политической ситуации, а не успешные политические манипуляции со стороны узкой элитарной прослойки, то Немезида нацизма оказывается более объяснимой. Какими бы вынужденно краткими ни были доводы, излагаемые здесь, они совершенно определенно не направлены ни на отрицание преемственности, соединяющей 1914 и 1918 годы, несмотря на лежащую между ними пропасть, ни на представление последующего успеха национал-социализма как исторической случайности.
Нельзя обойти вниманием еще один момент, касающийся преемственности, и относится он скорее к функциональной роли национал-социализма, чем к причинам его успеха у масс. Мы имеем в виду значимость не столько «старой клики», сколько новой: отношения немецкого капитализма с немецким фашизмом. Это не вопрос: «Кто финансировал Гитлера?» Не говорим мы и ни о какой автоматической, неотменимой «логике монопольного капитализма» наподобие той, на которую беспрекословно ссылаются ортодоксальные марксистско-ленинские историки. Капитализм исторически был способен выживать и воспроизводиться в рамках различных государственных формаций, от парламентской демократии до радикального фашизма. Это один из тезисов, выдвинутых в немецком издании книги. Нас интересовали скорее специфические альтернативы, существовавшие для немецкого капитала в ситуации поздней Веймарской республики, и здесь выявление элементов преемственности с довоенной эпохой может многое прояснить. До Первой мировой войны, по нашему мнению, сам успех немецкого капитализма в производстве и на рынке стал причиной вытеснения многих материальных и социальных проблем на политическую арену. И СДПГ, и широкий спектр крестьянских и мелкобуржуазных политических движений, каждое по-своему, были проявлениями этой тенденции. Увеличение политической нации, скорее уж значимость, чем незначительность общественной жизни и политического конфликта в имперской Германии утвердили власть имущих и функционеров от капитала в желании удалиться с политической сцены, подальше от потенциально опасного пристального внимания публики. В то же время политические разногласия капитала действовали таким образом, что, как мы пытались показать, либерализирующие тенденции организаций вроде Hansabund оказывались подорваны.