Впрочем, от нынешних злоупотреблений этим понятием оно стало расхожим, самоочевидным, между тем если оно что-то значит, то это не просто выбор между двумя «есть» — двумя наличными возможностями, и даже не только выбор между двумя «будет», двумя «может быть»; здесь нечто совершенно среднее и совсем иное; здесь — выбор между известным и неизвестным: неизвестным в принципе, то есть еще недоступным сознанию [Гефтер 1991а: 85].
Сложная интерпретация Гефтером понятия альтернативы как радикально новой возможности, созданной социальной и политической жизнью, не стала доминирующей, но придала ему глубины при его последующем использовании. Выше мы цитировали характерные утверждения 1988 года о важности и актуальности трех понятий, часто используемых, чтобы охарактеризовать Zeitgeist переломного года перестройки. Несколько замечаний второго порядка о выборе и альтернативе свидетельствуют о понимании современниками идиоматического характера этих выражений в 1988 ‐ м, хотя десятью годами ранее Гефтер мог писать о смысле понятия «альтернатива» и его злоупотребле ниях. Иногда критически дистанцируясь от этих понятий, а иногда подчеркивая их силу, авторы признавали важность и центральное место «новых» понятий. Ведущий публицист и профессиональный историк Афанасьев в статье, опубликованной в сборнике «Иного не дано», защищал общую интеллектуальную базу истории и политики и заключал: «Таковы причины нынешней острой актуализации проблемы альтернативности истории, категории „выбора“ как важнейшего элемента исторического становления» [Афанасьев 1988: 492]. Специалист по Латинской Америке Я. Г. Шемякин отмечал: «…Но налицо жгучая общественная потребность в обсуждении и осмыслении этой темы» [Философия и историческая наука 1988: 60]. Критически дистанцируясь от того, что они считали массовым направлением, авторы «Нашего современника» иронически писали о вездесущности «альтернатив»: «…Сейчас все просчитывают альтернативы пути с 1929 года» [Кузьмин 1988: 156]; «…Концепции [вождей], или, как сейчас говорят, альтернативы» [Струмилина 1988: 174].
Разнообразие использований трех идиом, отход от первоначального контекста и, наконец, указания второго порядка на эти идиомы подтверждаются фактическим распространением неологизмов в 1988 году. Эти фактические выводы требуют более глубокого анализа проблематики и решений, вызванных употреблением и невероятно быстрым проникновением идиом из научных трудов историков в публичную дискуссию в условиях все большей, хотя и не полной, свободы слова [102]
Мы попытались показать, что всего за один год три взаимосвязанных понятия, возникших в специализированной области «методологии истории», благодаря нескольким историкам-ревизионистам стремительно заняли в общественных дискуссиях центральное место. Эти историософские идиомы употреблялись самыми влиятельными публицистами и политиками в пяти ведущих журналах перестройки, которые мы систематически анализировали; они употреблялись в разнообразных интеллектуальных контекстах — от истории НЭПа и экономических реформ до крещения Руси и вопросов экзистенциального личного выбора; наконец, многие авторы явно осознавали их идиоматичность и употребляли выражения в кавычках. Это внезапное и стремительное распространение свидетельствует об интеллектуальной и риторической эффективности новых идиом.
Как представляется, центральным теоретическим вопросом было противоречие между позднесоветской верой в прогрессивную историческую необходимость и новыми потребностями признать роль свободной воли, поскольку история оказалась нелинейной, открытые массовые преступления должны были быть осуждены и, наконец, нужно было вновь открыть неизвестный смысл публичной политики. Основная интеллектуальная тенденция 1988 года заключалась в открытии выбора свободной воли как сущности политики, условий честности и моральной ответственности, а также причины фактического разнообразия и нелинейности исторических путей, существующих в мире. Триумф воли оказался частичным: в споре высшим авторитетом обладала ссылка на историческую необходимость, в то время как свобода выбора использовалась в аргументах преимущественно как основание для обвинения и осуждения оппонентов. Эти вопросы, аргументы и идиомы раскрыли основные убеждения, касающиеся истории и политики и распространенные среди советских граждан, интересовавшихся теорией политики в 1988 году. Мы кратко опишем некоторые из этих убеждений, наиболее сильно повлиявшие на политику. Те немногие, кто возражал против них, отдавали им должное, но не предлагали «жизнеспособных альтернатив», то есть другую историософию.
102
Дискуссия оставалась несвободной, потому что после дела Нины Андреевой в политбюро Горбачев открыто осудил безусловную защиту советских культов, и, по крайней мере в 1988 году, это способствовало исторической критике с использованием административных средств и с учетом иерархии. Но общая вера интеллигенции в свободный научный анализ фактов и законов в любом случае делала слепое отстаивание культов прошлого затруднительным: в последующие годы «коммунистический консерватизм» не нашел никакого теоретического выражения. Это означает, что в 1980‐х годах официальная позднесоветская идеология была интеллектуально и политически беззащитна. Не было буквально никого, кто обосновал бы ее фактами или аргументами помимо культов.