Была ли она вправе судить отца? Но если ответ да, тогда ее дети тоже могли винить ее за измены. Верно, своей жадной до жизненных радостей натурой она пошла в Николая Артамоновича, с которым из-за давней обиды не желала иметь ничего общего. Но так ли отец был неправ? Если бы завел любовницу Кристобаль, избавив Полетт от своего внимания, она бы только порадовалась. Однако стоило графине вообразить, как отвечает на заигрывания бойких служанок Северин, и мир мерк перед глазами. Так где же была истина? Чья правота вернее?
И все-таки она осуждала Николая Артамоновича. Не за чувственность его, и не за ложь, в которой он жил сам и в которую вверг Софью Егоровну. Она винила отца за лицемерное малодушие, за то, что он, здоровый, крепкий, обеспеченный мужчина не гнушался навязывать свою волю близким, однако боялся идти против принятой в обществе морали. А судя его, Полетт судила и себя за измены супругу — о, разумеется, у нее, как и отца, были веские причины, но как же это было жалко, как унизительно жить не той жизнью, которая кажется правильной, а той, которая одобряема чужими людьми. И вслед этим мыслями в глубине души принималось ворочаться другое сомнение: не побоится ли она сама противопоставить зов сердца велениям света, коли судьба вынудит ее выбирать?
Жизнь оказалась куда сложнее, чем представляла Полетт. Покой был замутнен, безмятежность нарушена. Исчезло ощущение неизменности времени. Ласточкин овраг, и малинник на краю леса, и торфяной ручей, и полуразвалившаяся сторожка, заросшая иван-чаем, остались прежними. Но рядом с ними Полетт ясно понимала, как изменилась она сама. Невольно графиня принялась задаваться вопросом, а знала ли она когда-нибудь своих родителей? Скольким еще женщинами расточал свою благосклонность отец и сколько ее незаконнорожденных братьев и сестер бегает по двору? Идет ли приветливость матери от сердца или природная холодность охватила и материнские чувства тоже, и София Егоровна ласкова лишь оттого, что ласковость к детям ожидается обществом от женщины? Графиня понимала, что ее сомнения надуманы, но продолжала мучать себя, выискивая в лицах родных опровержение либо подтверждение своих мыслей.
И из-за этих сомнений мир вокруг тоже начал казаться зыбким и шатким, таяли привычные ориентиры, смещались представления о хорошем и плохом, дозволенном и запретном. Так ли уж нужно было и впредь хранить верность привычным идеалам, втискиваясь в них, точно в давно ставшее маленьким детское платьице, или настала пора искать новые?
[1] Персонификация духа леса в татарских и башкирских сказках.
Дорогие читатели! Если вам понравилась книга, поддержите ее своими лайками и репостами, чтобы о ней узнали другие. Хорошие книги должны ходить!
Любовь и лошади
Между тем близился зимний сезон. Не в силах справиться с внутренним разладом, Полетт воспользовалась этим поводом, чтобы вернуться в столицу. Первое, что сделала она по приезду и в правильности чего не сомневалась ничуть, это отправилась к своему управляющему справиться о делах — так убеждала себя графиня, хотя на самом деле ей просто хотелось увидеть Северина, услышать его мягкую речь и попросту убедиться, что ничего не переменилось за время ее отсутствия.
Она нашла управляющего на месте, за простым деревянным столом в окружении книг и бумаг. Северин поднялся, приветствуя ее. Против этикета графиня протянула руку для поцелуя. Она не в силах была противиться потребности коснуться его, чтобы хоть мельком, хоть вскользь впитать его живительное тепло.
— Добрый день! Как вы здесь справлялись без меня?
Это «как вы без меня?» и было главным, прочее — лишь словесной шелухой. Скажите, что скучали, безмолвно молила Полетт. Что места себе не находили, что считали дни до моего возвращения, перечитывали мои письма по сотне раз. Она и впрямь посылала ему весточки, якобы продиктованные необходимостью знать о происходящем в особняке. Но единственной потребностью их писать было желание получить ответ, понимать, что с Северином все хорошо, касаться бумаги, которую держали его руки. Письма эти, перевязанные шелковой лентой и переложенные сухими цветами, графиня привезла с собой в деревянном ларце.
Управляющий взял протянутую ладонь, коснулся губами запястья Полетт, отчего все ее существо пронзила сладостная дрожь. Графиня опустила ресницы, боясь ненароком выдать свои чувства. И вновь ожили воспоминания о том, какие чудеса творили с ней эти губы. Они и теперь были так волнительно нежны!
Полетт не торопилась отнимать руки, Северин отпустил ее сам, придвинул стул, предлагая садиться.
— Нет, нет, я не хочу покоя! — выдохнула Полетт то, что было у нее на сердце. — Пойдемте лучше во двор, там вы мне все расскажете!
— Как пожелаете.
Он подал руку, и Полетт облокотилась на нее. Ей казалась, будто вся ее жизнь длилась ради этого единственного мига, возможности раствориться в ощущении близости любимого человека.
— Поведайте, как вы коротали дни? Скучали ли по мне или напротив было рады, что некому тревожить вас назойливой болтовней?
— Вы наговариваете на себя, графиня. Вы ничуть не болтливы и еще в меньшей степени — назойливы. Но скучать не приходилось, слишком много дел набралось. Да какой прок повторяться, коли вы и сами знаете о них из моих писем.
— Давайте представим, будто почтовая служба работала скверно, и в нашу глушь не добралась. Я хочу услышать из ваших уст. Расскажите, завершилось ли обустройство конюшни?
— Желаете взглянуть?
Полетт кивнула, наслаждаясь ощущением его присутствия и тем, что у нее есть возможность следовать за ним — о, за Северином она отправилась бы на край света! Управляющий привел Полетт в конюшню и принялся показывать проведенные там изменения: перебранные заново и застланные свежей соломой полы, просторные денники, где лошади могли двигаться и отдыхать. С гордостью продемонстрировал запасы сена и соломы на зиму, рассказал про благоустройство вентиляции, про изразцы, которыми выложили стены для удобства уборки, про масляные фонари, установленные на смену опасным керосиновым.
— Вы совсем не любите лошадей? — затем спросил он. — Как по мне, так лошади куда лучше людей. Имя возможность выбирать, я бы предпочел их общество.
Графиня задумалась, стараясь более точно определить свое отношение:
— Не люблю не в том смысле, что они мне неприятны. Конечно же, лошади умны и красивы, я охотно катаюсь верхом. Скорее, я не разделяю всеобщей ими увлеченности. Не могу выбирать их, не знаю, как за ними ухаживать.
Лошади в стойлах тихонько фыркали, будто понимая, что речь идет о них, и выражали свое отношение к словам хозяйки. Графиня лукавила. Выросшая в загородном поместье, прежде она была очарована этими большими умными животными. Она умилялась резвым тонконогим жеребятам, восхищалась молодыми кобылицами с их гладкими боками и тихим призывным ржанием, изумлялась стати и напору горячих жеребцов и искренне жалела спокойных меринов, безропотно выполнявших самый тяжкий труд и также безропотно уходивших в иной, совершенный лошадиный мир с кристальными ручьями и изумрудной муравой, отдав свою жизнь на благо хозяину. Но все это было до того, как она вышла замуж, и Кристобаль ясно дал ей понять, что в его глазах жена стоит выше собаки, но несравнима с хорошим скакуном. Полетт не стала рассказывать этого Северину, ей вообще не хотелось говорить с ним о Кристобале.
Управляющий тем временем достал заранее припасенное яблоко и протянул его хозяйке:
— Вот, держите, я обещался Берте. Думаю, она не обидится, если вы угостите ее вместо меня.
Берта была чуткой каурой лошадкой с длинной шелковистой гривой. У нее был ровный характер, она не пробовала укусить или сбросить наездника либо утвердить свое главенство иным образом. Выезжая на верховые прогулки, Полетт предпочитала ее прочим лошадям. Кристобаль приобрел Берту на закрытом аукционе, но лошадь не оправдала его ожиданий, а посему он подарил ее супруге со словами: «Она прекрасно вам подойдет. Вам обеим не достает пыла». Полетт чувствовала свое родство с Бертой — обе они были отвергнуты.
Графиня подошла к деннику. Завидя приближение хозяйки, Берта вытянула длинную шею, скосила большой задумчивый глаз. Северин похлопал лошадь по шее, и Берта тихонько заржала в ответ. Полетт подумала, что сама охотно обратилась бы в кобылицу, лишь бы Северин также холил и нежил ее. Он-то явно не считал, что Берте не хватает пыла.