К утру Павел знал, что голодный Гоша за ночь способен приговорить не только палку докторской колбасы, но и взрослого выносливого мужика с крайней степенью недотраха. Уникальный во всех отношениях тип — Гоша Баранов. Пока Павел вёз невыспавшегося, но счастливого театрального труженика на работу, озвучил нехитрые правила: первому не звонить, дурацких сообщений не писать, у дома не караулить. И самое главное — никому, никогда, ни даже под пытками не рассказывать о том, что они встречаются и занимаются развратом. Ни доброй Жанне Ивановне, ни любезному Эдуарду Иннокентиевичу, ни милым братьям Кузиным.
— Никому и никогда. Гоги, ты понял? Поклянись.
— Я всё понимаю! Я клянусь! Не беспокойся, пожалуйста.
— А я вот что-то беспокоюсь, знаешь ли! И, кстати, я не помню, что разрешал обращаться ко мне на «ты». Что за невоспитанность? Принц Норвегии не одобрил бы.
***
Через несколько дней Крошин пригласил зятя, дочь и внучку на воскресный обед. После обильных снегопадов трасса была расчищена на полторы полосы, и Павел отмахнулся от Алёны, которая что-то ему показывала:
— Что там? Я не могу бросить руль и разглядывать твою ерунду.
— Волос. Женский.
— Почему женский? — Павел всё-таки оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Алёну.
— Потому что кудрявый и осветлённый.
Это вряд ли. Баранов — натуральный блондин. Одна мысль о том, что сейчас блондин Баранов таскает тяжёлые Божучкины прожекторы, готовясь к воскресному спектаклю, приводила Павла в благодушное настроение. Сжав губы, чтобы не улыбаться, он сказал:
— Понятия не имею, откуда ты его выкопала. Давно машину не мыл.
И с облегчением обернулся к дочке, сидящей на заднем сиденье в наушниках:
— Эй, Сашук! Ты что там слушаешь? Ты уже написала Деду Морозу письмо? А то вот так дотянешь, и без подарка останешься!
Сашук закатила глаза и соизволила ответить:
— Давно уже написала и всё попросила, папуля.
Крошин был весел и говорлив. Тёща Ирина Николаевна, напротив, темнее грозовой тучи. Она сразу утащила Алёну в глубину необъятного особняка, чтобы пожаловаться на мужа, соседей, врачей, погоду и всю её разнесчастную жизнь в целом. А Крошин познакомил зятя с гостем — подрядчиком на строительство объездной Чумаченко. Павел догадывался, какие влиятельные бандиты стояли за Чумой, но лезть в дела тестя не собирался. С него достаточно было знать, каким местом он помог Крошину получить подряд для этого прикормленного бандита. Крошин после истории с Шишкиным проникся к зятю тёплыми родственными чувствами. Даже прощения попросил:
— Ты уж извини, он меня загнал в угол. Я не смог ему отказать.
— Ерунда. Ничего не было.
Посидели душевно. Крошин и Чумаченко праздновали событие века — начало многомиллиардной стройки. Алёна жалась к Павлу, чтобы избежать скорбно-насилующего контакта с матушкой. Павел обнимал жену за плечи и защищал от посягательств хмурой тёщи. Ухаживал за Алёной, подливая вино и накладывая любимые закуски. Сашук с айпадом забилась в кресло, отказываясь и обедать, и даже играть с полосатым как тигр котёнком. Для подросткового возраста было рановато, но Павел очень волновался за дочь, иногда не зная, с какой стороны подъехать к этому закрытому и одинокому ребёнку. Впрочем, в их семье закрытость и одиночество были нормой. Коротко прогудел телефон. На экране появилось сообщение: «Можно написать смс?». Павел быстро ответил: «Нет, я занят», но по телу разлилось согревающее тепло. Наверное, представление началось, и Баранов сидит в жаркой затемнённой регуляторной, не зная, чем заняться. В первое время он смотрел все представления с чрезвычайным интересом, но через несколько недель пресытился и пялился только на своих дружков-танцовщиков. Высокого крепкого Баранова восхищали и завораживали балетные мальчики — хрупкие, изящные, в облегающем трико. К девочкам он был равнодушен. Понятное дело. Но сегодня вместо балета в музтеатре показывали детский спектакль, который Гоша видел не меньше десяти раз, поэтому он попытал счастья с Павлом. Эти попытки не раздражали — скорее, веселили. Зато раздражали попытки Крошина свести его близко с Чумаченко. Павел не планировал иметь ничего общего со стройкой века, но тесть назойливо сватал его Чуме. Говорил тосты о совместной работе и будущем тесном сотрудничестве. От этих слов у Павла сводило скулы. Ему в прошлый раз хватило тесного сотрудничества, но он поднимал свой бокал с клюквенным морсом и улыбался. Честно высидел до конца обеда и даже съел десерт — проявил уважение к своему благодетелю.
Возвращались домой в темноте. Опять навалило снега, и они уныло тащились за тихоходным грейдером. Сашук задремала на заднем сидении, а пьяненькая Алёна начала приставать к Павлу. Налегла на плечо, ползая рукой по ноге и облизывая ухо. Если она останется в таком игривом настроении до самого вечера... Павел потёр переносицу. Он знал, что делать с женой. Она ему нравилась, как человек, и он сочувствовал ей, как женщине, и на волнах этой симпатии и сочувствия он иногда мог доплыть если не до противоположного берега, то хотя бы до середины священного супружеского долга. Часто этого хватало. Если нет, были и другие способы — медикаментозные в том числе.
— Достань из бардачка сигареты.
— Ребёнок в машине, Паш, — её дыхание щекотало ухо.
— Я аккуратно в окно. Устал от твоего папы и его подвязок...
Алёна принялась рыться в бардачке, переворачивая всё вверх дном. Вытащила пачку Ричмонда и заодно какой-то сложенный листочек. Раскрыла, прочитала. Затем скомкала и со всей дури бросила в лицо мужу. Павел ругнулся и развернул листок. Крупные танцующие каракули, от вида которых ёкнуло сердце:
я для тебя никто
ноль сотых ноль десятых
ты для меня огонь
мерцающий вдали
я для тебя ничто
не солнце и не ветер
ты для меня весь мир