в котором я живу
Вспомнил, как Гоша в аэропорту стеснялся прочитать свой стишок, а при следующей встрече, когда Павел сообщил, что не собирается с ним больше встречаться, оставил в машине эту записку. В тот вечер он чувствовал себя таким больным и уставшим, что не нашёл сил развернуть Гошино послание. А зря. Если мальчик говорит, что написал стихотворение — не будь идиотом, прочти его немедленно. Даже если ты при смерти. Алёна молчала до самого дома. Павел тоже молчал.
***
Перед новым годом навалилось. На работе подчищались хвосты. Через управление финансов полноводной рекой потекли государственные деньги — те, которые никак не хотели течь в другое время года. Закрывались проекты, проводились ревизии, предоставлялись отчёты. После пятнадцатого работать стало невыносимо. В городскую администрацию потянулся деловой люд с подарками и приглашениями, и конца-края этому потоку не было видно. Овчинников с трудом выкроил время, чтобы вырваться в театр. Приехал не поздно, ещё до начала вечернего представления.
В театре было ещё хуже, чем в администрации. Крепкая смесь запахов мандаринов, сигаретного дыма и убийственно-сладких духов пропитывала каждого, кто попадал в храм искусства через служебный вход. Вахтёрша, обычно подозрительная и дотошная старушка, отсутствовала. В узком слабоосвещённом проходе, ведущем за кулисы, Павел нос к носу столкнулся с костюмершей и не узнал её в вечернем платье. Она обиделась и убежала в сторону оркестровой ямы, откуда доносилась противная на слух музыкальная разноголосица. Между кулисами дебелая блондинка в длинном красном сарафане сворачивала бухту кабеля. Сначала Павел узнал кабель — явно из светового хозяйства Жанны Божук. Потом узнал раскрашенную блондинку — по кадыку.
— Геворг, и давно ты начал носить женские платья?
Мимо них то и дело сновали артисты в блестящих костюмах, рабочие перетаскивали театральное оборудование, а посторонние люди с озадаченными лицами бесцельно блуждали в этом суматошном закулисье, как в зазеркалье. Гоша бросил бухту и подбежал к Павлу:
— Пойдём! — и потащил за сцену, за цветные полотнища, за картонные декорации. — Я ждал тебя сегодня.
Прижал Павла к пыльной изнанке средневекового замка, обнял и поцеловал со всей страстью, накопленной за время разлуки. Павел не одобрял такое самоуправство, но он тоже скучал, поэтому открыл рот и впустил жадный торопливый язык, позволив ему хозяйничать. Гоша, как обычно, шёл напролом и до конца. Он положил руку на ширинку Павла, со стоном радостного изумления убедился, что там всё хорошо, и начал задирать длинную юбку, стремясь поскорее добраться до содержимого своих трусов. Павел попробовал вывернуться из жёсткого захвата:
— Ты охренел?
— Я соскучился!
— Пусти.
— Ну, Пашка... — и продолжал самозабвенно целовать, тискать и сжимать в объятиях.
— Чего-о?
Павел дёрнулся, высвобождаясь, и оттолкнул Гошу. Это просящее и одновременно требовательное «Ну, Пашка» вообще ни в какие ворота. Однако, оттолкнуть Гошу не вышло: он твёрдо стоял на ногах и много весил. Вместо этого Павел полетел спиной назад, руша и средневековый замок, и их тайное уединение. Гоша только ахнул от неожиданности.
Павел вывалился под ноги Эдику Первушину и его мальчикам. Пока Гоша хлопал ресницами, Эдик помог Павлу подняться и заботливо отряхнул дорогое кашемировое пальто от прилипших картонных ошмётков. Замигал свет — наверное, Жанна тестировала свои приборы. Музыка из ямы зазвучала стройнее и перестала резать слух. Павел заметил, как непринуждённо балетмейстер прикасается к его телу в неположенных местах, и позволил ему обнаружить некоторые пикантные детали. Удивительно, но Первушин смутился. Перевёл взгляд на расписную бабу в сарафане и так задумался, что забыл поздороваться и поцеловаться.
Нигде больше не задерживаясь и не оглядываясь на Гошу, Павел направился прямиком в осветительный цех.
— Жанна, у тебя выпить есть? И почему Баранов в женском платье и накрашенный?
Жанна, в переливающемся парчовом костюме и с высокой причёской в стиле Марии-Антуанетты, вышла из-за деревянного стеллажа и покачнулась на высоких каблуках:
— Нет. Всё выпито. Сходи за водкой, а? И сока купи.
Павел не стал спорить с женщиной:
— Ладно, схожу. А почему Баранов в платье?
— Дык, театр же... Кто-то в платье, а кто-то — голый... — Жанна покосилась сквозь полки и одёрнула юбку.
Павлу показалось, что за стеллажом прячется водитель Миша Мещеряков.
— Понятно. Сейчас принесу вам водки.
Добрая, понятливая, не лезущая в душу Божучка забрала булькающий пакет и ушла со своими помощниками работать в регуляторную, оставив в цехе одного Баранова. Она не спрашивала Павла, кто ему Гоша и какие у них отношения. Рассказала только, что приходила мама Баранова — проинспектировала условия работы и предупредила, что её сын не совсем нормален и потому опасен для окружающих. Жанна ответила, что в театре каждый второй болен на всю голову и потенциально опасен, после чего проводила заботливую мамашу к выходу. За это Павел и любил Жанну — за честность и несокрушимую веру в людей.
Оставшись наедине с Гошей, Павел запер дверь на два оборота ключа и обернулся:
— Геворг. Ты сегодня очень провинился.
Гоша хихикнул и завёл руки за спину, пытаясь расстегнуть молнию на сарафане. За дверью грянула увертюра. Не исключено, что «Лебединое озеро». Павел сграбастал Гошу и понёс в дальний закоулок осветительного цеха. Выбрал свободный от хлама стол и уронил на него своего глупого раскрашенного любовника. Задрал красный атласный подол, спустил трусы и разложил поудобнее:
— Я из тебя сейчас всю дурь выбью. Я покажу тебе, как нападать на людей и тащить их в картонные замки. Я покажу тебе, как заламывать руки и всовывать в рот мокрый язык. Я затрахаю тебя. До чёртиков. До потери памяти. До разноцветных кругов перед глазами. Пока ты не поймешь. И не осознаешь...