— Кто вам это сказал? Клевета! Мы с девочками спим! С девочкой. Жуй гондон! Сам жуй, драчувальная машина!
— Всё, достали. Как вас Эдик терпел? Пойду выпью.
— Мы тоже хотим! Принесите нам, пожалуйста! А Эдик нас бил.
— Обойдетесь. Кто с Первушиным спал, признавайтесь?
— Так Алёшенька! Где водки можно достать, чтобы взрослые не видели?
— Я сейчас вашей маме пожалуюсь!
Пока Кузины верещали как недорезанные поросята, Павел вернулся в осветительный цех, где уже собирался театральный люд из тех, кто попроще. Жанна командовала поминальным банкетом. Павел спросил:
— Алёшеньку не видела?
— Третий день дома отдыхает. Нервный срыв у мальчика. Любовника мёртвого найти — пойди попробуй!
— Откуси себе язык! Адрес знаешь?
***
Павел приехал по адресу без предупреждения. Панельный дом на окраине города, загаженный подъезд. Дверь открыла хрупкая женщина с испуганно распахнутыми глазами:
— Вам кого?
— Я из городской администрации. Мне нужно поговорить с Алексеем Меркуловым.
— Он нездоров.
— И тем не менее.
Из-за материного плеча появилась невысокая фигурка:
— Мама, я знаю этого человека. Я поговорю с ним.
Мать вздохнула и ушла на кухню, из которой плыли аппетитные запахи домашней выпечки. Павел вспомнил, что не ел сегодня. Пока он раздевался в прихожей, услышал из дальней комнаты скороговорку спортивного комментатора и громкие крики болельщиков.
— Отец с братом смотрят хоккей, — пояснил Алёшенька и провёл гостя в маленькую комнату.
Две кровати: одна — свалка грязного постельного белья, вторая — аккуратно заправлена светлым покрывалом. Два письменных стола: на одном пирамиды едва опознаваемого мусора от растрёпанных порножурналов до раскуроченных спиннинговых катушек, на втором — маленькая елочка, украшенная серебристыми бантиками. Алёшенька усадил Павла за стол с ёлочкой, а сам присел на светлое покрывало. Спину держал ровно, а руки изящно сложил на коленях.
— Вы хотели со мной поговорить, Павел Петрович?
За стеной раздались крики возмущения и разочарования. Шайбу забили не туда, куда надо. Павел подождал, пока они смолкнут, и спросил:
— Ты знаешь, что Гошу арестовали по подозрению в убийстве Эдуарда Первушина? Он уже два дня в тюрьме.
По нежному лицу разлилась смертельная бледность. Алёшенька сгорбился и вцепился пальцами в покрывало. Красивая балетная поза разрушилась, и Павел увидел напуганного растерянного мальчика. Сел рядом и взял за руку, согревая тонкие ледяные пальцы:
— Ну, что ты? Успокойся. Ты за Гошу переживаешь? Я знаю, вы дружите...
По щеке Алёшеньки, ровно между двух родинок, которые так любил фотографировать Гоша, скатилась большая прозрачная слеза. Потом ещё одна, и ещё. Он плакал, не всхлипывая, не закрываясь, а просто безнадёжно и обречённо истекая слезами:
— Он мой единственный друг. До него у меня никогда не было друзей.
— А в училище?
— Меня не любили. Я никому не нравился, кроме преподавателей.
— В театре тебя любят.
— Они восхищаются тем, как я танцую. А в остальном им плевать на меня.
— Гоша тебя любит.
Алёшенька поморгал длинными мокрыми ресницами и посмотрел снизу вверх на Павла:
— Вы хотите узнать, как я убил Эдуарда Иннокентиевича?
— Хочу.
Алёшенька отодвинулся и сел на кровати лицом к Павлу. Начал свой рассказ, боязливо замирая от взрывов болельщицкого негодования за стеной:
— Я его полюбил с самого первого взгляда. Вернее, с первой репетиции. Я много разных балетмейстеров видел, но он был уникальным. Он ставил такие восхитительные сложные танцы, что не каждый артист мог исполнить. Некоторые говорили, что это невозможно, но мне — всегда удавалось. Он был моим балетмейстером, а я — его танцовщиком. И мы оба знали: мы особенные, мы созданы друг для друга. Иногда он был жестоким и требовательным, но ведь с лучших и спрашивается строже, верно? Я согласился на близость, чтобы мой танец стал свободнее, проникновеннее. Раскрепощённее — он сказал, и я поверил. Наверное, это было моей ошибкой. Эдуард Иннокентиевич не разделял балет и личную жизнь. Он переносил наши рабочие отношения в ту сферу, где не должно быть ничего, кроме желания. Прямо сказать, во время любви он был таким же грубым и жестоким, как и во время репетиций. Я был и счастлив, и несчастлив одновременно. Вы понимаете, о чём я?
— У меня были в жизни моменты, когда я был и счастлив, и несчастлив одновременно.
— Тогда, может быть, понимаете. Это было тяжело. Я часто плакал, но нельзя было плакать при нём. Я начал задумываться о том, чтобы сменить театр. Уехать в Москву или Санкт-Петербург, или даже в Лондон. У меня было много прекрасных предложений, но Эдуард Иннокентиевич не отпускал меня. А у нас не принято уходить без разрешения — я хотел получить его благословение. А потом пришёл Гоша...
«Ковальчук! Бросок! Штанга!!!» — стена сотряслась, а Алёшенька переждал шум и продолжил:
— Он сразу мне понравился. Я впервые такого парня встретил. Вы понимаете, какого? Я с ним общался и забывал обо всех неприятностях. Забывал о разочаровании, об унижении, о боли. Гоша приходил к нам в класс, смотрел, как я репетирую, и сам пробовал заниматься. Делал растяжку, повторял движения. Артисты его дразнили верзилой и увальнем, а Эдуард Иннокентиевич бранился матерными словами, но Гоша — он никогда не обижался, не брал всю эту гадость внутрь себя. Мне казалось, он наполнен чем-то светлым, потому что даже в грязном он видел чистое. Такой у него необычный взгляд на мир. Вы замечали?