— Пампушечка, — однажды вечером начал он, будто расхрабрившийся влюбленный, — будем выращивать розы!
Густав в хорошем настроении свою жену называл Пампушечкой, хотя Эрнестина всегда отличалась стройностью и на пампушечку не походила. Это имя возникло из-за неразберихи с языками, которые его порою подводили. Он вырос в Риге, учился в немецкой школе, юношей уехал в Россию и утратил в какой-то мере латышский дух, к тому же из-за окладистой бороды, нелатышских повадок и некоторого акцента его принимали за кого угодно: за русского, немца или еврея, но только не за латыша.
Густав измерил свободную площадь, целую неделю по вечерам что-то чертил и подсчитывал, затем заявил Эрнестине:
— Пампушечка, у нас будет айн розенхауз[1]!
— Надо бы сперва с мамой поговорить.
— Надеюсь, она не будет против?
— Кто же ее знает, — полола плечами Эрнестина. — Может, ты еще раз хорошенько подумаешь?
Но Густав уже загорелся. Эрнестину он наконец уговорил, и в следующее воскресенье, когда теща вернулась из церкви преисполненная христианского милосердия, Курситисы отнесли Гертруде только что надоенное молоко и рассказали о своих планах. Гертруда выслушала зятя вполне благосклонно и поинтересовалась, во что такая теплица обойдется, какую будет приносить прибыль и кто будет ее строить.
— Я сам.
— Сухой лес теперь дорого стоит.
— На чердаке столько досок, что на поперечины хватит.
— Их трогать нельзя: Криш припас на случай, если дом чинить придется.
— Ну что ж, материалы можно купить.
— Если тебе это кажется выгодно, мое какое дело, давай строй, раз деньги имеешь.
Деньги, чтобы построить теплицу, еще имелись: кое-что осталось от двадцати пяти тысяч, вырученных за проданный на окраине дом.
— С Рудольфом посоветоваться надо, в этих делах он больше понимает, — добавила Гертруда, когда Курситисы уже собрались уходить.
— А Рудольф-то здесь при чем? — удивился Густав.
Но все же посоветовался со всезнающим и оборотистым шурином.
— Неоценимая идея, — похвалил родственник.
Густав начал действовать: однажды привез доски, брусья, рейки и сложил в пустовавшем сарае.
Не успел Густав поужинать, как в кухню вошла Гертруда.
— Доски эти ты привез?
Густава удивил тещин тон. В последнюю неделю она, правда, была очень неразговорчивой, будто зять ее чем-то обидел.
— Решил у меня во дворе садоводство устроить?
Густав растерялся.
— Так вы же сами позволили!
— Я тогда подумать еще не успела. Да и что я, старуха, в таких вещах понимаю? Меня в чем угодно убедить можно.
То была неправда. Густав прекрасно знал, что тещу почти никому просто так не уговорить. Пока он молчал, пытаясь понять, что случилось, Гертруда продолжала:
— Не пойду же я и не скажу жильцам, что я огороды у них отнимаю. Люди годами возделывали грядки, удобряли, издалека землю возили, и теперь лишить их всего этого. У меня язык не повернется сказать такое.
— Да сколько там этих грядок! — возразила Эрнестина.
— Много или мало, все равно за ними с любовью ухаживали.
Густав пытался объяснить, что он пока большую теплицу строить не собирается, что грядки жильцов сейчас трогать и незачем, хватит пустующей земли, а там и видно будет.
— А где играть детям? Где им свежим воздухом дышать?
Это уже было смешно.
— Мама, о каких детях ты говоришь? — спросила Эрнестина.
— О детях твоей сестры, — бросила Гертруда.
— Все это Нелда тебе напела?
— При чем тут Нелда?
— И Рудольф?
— Кто мне может напеть? Я сама себе госпожа и хозяйка. Только знайте: пока я жива, в этом доме распоряжаться буду я.
— Значит, не позволишь Густаву строить теплицу?
— Вот помру, стройте, что вашей душе угодно.
Гертруда, словно ее собирались обидеть, кинула на Эрнестину и Густава подозрительный, почти враждебный взгляд и быстро вышла вон, хлопнув дверью.
— Я этого так не оставлю! — крикнула Эрнестина.
Немного успокоившись, она поднялась к Нелде.
Эрнестина знала младшую сестру и поэтому начала очень спокойно:
— Кому ты эти лифчики шьешь?
— Сегалу.
Эрнестина пощупала ткань, похвалила шитье, затем словно между прочим спросила: