Моего отца безвременно погубило собственное неукротимое, буйное сердце. Вечное недовольство жизнью, соседями, моей матерью, мною. Это недовольство чаще слов выражали его молчаливый взгляд, замкнутость. И порою казалось, что мы не любим его за это.
А я хотел любить его. Только я хотел, чтобы он похож был на меня, а не я — на него, я стыдился унаследованных недостатков, и потому часто искал их в других, и завидовал тем, кто мог говорить о своем отце с гордостью и любовью.
И вот когда услужливая тетушка сняла саван, я понял, что отец продолжает жить во мне, почувствовал, что, сам того не сознавая, любил его.
СЕРДЦЕ
Годы бежали. Становились короче, торопливее и все быстрее убегали из жизни, а человек со своими думами не поспевал за ними. Случившееся три-четыре года тому назад казалось приключившимся в прошлое или позапрошлое лето.
Колхоз разросся, владения его простирались до бывшего Гракского имения. Прошлой осенью под руководством Жаниса Риекстыня он стал миллионером и был признан одним из лучших в районе. Зато Осоковая низина опять считалась медвежьим углом, правда уже не таким захолустьем, как в пору новохозяев, потому что дороги выпрямили, расширили и по ним мчались колхозные машины, дважды в день на них сворачивал автобус. Однако этот остров в двести гектаров пахотной земли, окруженный лесом и болотом, сохранил некую обособленность.
Баня Вилиса Вартиня почернела, скособочилась, и, когда в ней мылись, сквозь прогнивший сруб дуло на ноги. Лишь тот или иной сосед еще ходил туда париться. Зато на другом берегу озерца поднялась красивая рубленая постройка, похожая на дачу в народном стиле, с широким крыльцом и козлами на коньке крыши: на тихом месте вблизи леса и оврага, где весной щелкали соловьи, колхоз поставил финскую баню.
Дронис колхозными денежными делами уже не занимался, а сделался пчеловодом. На косогоре в «Апситес», как яркие игрушечные кубики, еще издали радовали глаз полсотни голубых, зеленых, желтых, коричневых и белых, расставленных аккуратными рядами, пчелиных ульев колхоза. Сам пасечник, стройный и сухопарый, хоть и уже совершенно седой, ступал быстрым, легким шагом и, когда требовалось, по совместительству, топил баню.
Петерис, испытав новомодное чудо, не признал его, ибо считал, что такая уйма градусов вредна для легких, и летом иной раз ходил мыться к Вилису. Но Петериса от новой бани отпугивал не только горячий, сухой воздух. Он понимал, что это заведение не для него. Там парились люди не ему чета. Они подъезжали на машинах по специальной посыпанной гравием дороге, даже в будни, долго парились и уезжали только под утро.
— Что Дронис! Подхалимом был, подхалимом и остался.
Лошадей в «Викснах» уже давно не было. Если требовалось вспахать «семейный огород», так Петерис называл приусадебный участок, или пробороздить картошку, он ходил за лошадью в «Упитес». Алиса и Петерис получали колхозную пенсию, но его все равно звали на срочные работы, ибо на старика он еще не походил, румяный, крепкий, разве что чуть горбился, и, казалось, руки, плечи тянет к земле, да виски совсем побелели, и голос стал тише. Силы в руках еще было много, ух, не одного еще мог бы побороть, только что-то не ладилось с ногами. Вообще-то они казались сильными, не болели, по стоило ему пройти до «Упитес», как взмокала спина, а если подальше куда, до леса, то рубашку меняй. Поэтому он, куда только мог, ездил на велосипеде Ильмара.
Гундар проводил в «Викснах» школьные каникулы. В этом году он окончил шестой класс, и его впервые послали на легкие колхозные работы. Этого хотел Ильмар. Гундару надо было заработать себе на велосипед.
Нельзя сказать, чтобы Гундар был ленивым и непослушным, только ему все быстро приедалось и постоянно хотелось чего-то нового. Гундар не любил читать, как в отрочестве Ильмар, за целое лето одолевал две-три книги, зато с большим увлечением занимался всякими поделками, например, выкрасил в разные цвета старый велосипед Ильмара, прикрепил спереди три фонаря, которые не горели. Петерис велел их снять, неловко было разъезжать по колхозу на таком чудном велосипеде. Но больше всего Гундар любил играть в индейцев. Он быстро перезнакомился со всеми соседними мальчишками и уходил с ними в лес, где в овраге Осоковки, ниже новой бани, из жердей, хвои и кусков толя соорудили вигвам.
Гундар наедине в дровяном сарае строгал стрелы, гнул луки, из которых стрелял. Как-то Петерис в дождливый день помог мальчику смастерить почти настоящее ружье. Из шпунтованной доски, валявшейся на чердаке, вырезал ствол и приклад, как у настоящей винтовки, выдолбил отверстие для спуска, закрепил на конце ствола лук, вложил в паз стрелу — если нажать на спуск, шнур освободится и выбросит стрелу. Когда приехал Ильмар, оружейные мастера узнали, что такие самострелы латыши широко применяли в средневековье. Всю неделю мальчик ходил за Петерисом, как тень, но, когда надо было убирать сено или ходить на колхозное поле, Гундар начинал ныть, что это скучно. Петерис пытался воспитывать внука, рассказывал ему, как тяжело сам когда-то работал, как с шести лет пастушил у чужих, что ничего хорошего без труда не бывает. Мальчик вежливо выслушивал наставления деда, виновато улыбался и тут же о своих недостатках забывал.