Этим отчасти объяснялось и то, почему Ильмар в последние годы, пока болел Петерис, все чаще приезжал в «Виксны». И всякий раз, когда он у бывшей Петушиной корчмы сворачивал на дорогу к Осоковой низине, его охватывала непонятная радость. Высокие сосны на обочине дороги, низкие елки под ними, даже можжевеловые кусты — все это казалось особенно красивым, и самым странным было то, что это ощущение не притуплялось, а каждый раз казалось новым, свежим. Он нарочно сбавлял скорость и ехал медленнее по тихой лесной дороге, словно боялся проскочить мимо чего-то, здесь его очень ждавшего. Казалось, тут осталось нечто от него самого: тоска, с которой он уезжал когда-то отсюда, тоска по большой, красивой и, главное, настоящей жизни. Однако так получилось, что настоящего в его жизни было меньше, чем он хотел. И, направляясь в «Виксны», Ильмар ощущал себя более подлинным, искренним, что он лучше, чем обычно.
В прошлый приезд Ильмар с Алисой говорили, что надо распилить дрова. Всю весну Петерис сетовал, что, не распиленные, они могут летом сопреть. Но Алиса еще окончательно не договорилась с трактористом, потому что Ильмар не мог точно сказать, когда приедет.
— Как отец?
— Вроде полегчало ему.
— Так завтра распилим дрова, а послезавтра съездим к нему.
Дрова на другой день распилили без помех, и за ужином Ильмар приличия ради выпил с трактористом рюмку. Затем ушел в комнату и лег на кровать. Ворочая поленья, он утомился. Излишней нагрузкой на нервы был и алкоголь, от которого Ильмар обычно не получал никакого удовольствия, только будоражился и лишался сна.
Вошла Алиса.
— Ты устал, сынок.
— Не очень.
— Из-за нас тебе теперь часто приходится утомляться.
Когда Ильмар еще был мальчиком, она иной раз доверяла ему свои заботы, пыталась поделиться с ним. Такая минута настала и теперь. Алиса заговорила о Петерисе.
— Был бы он немножечко другим! А то знает только землю да работу, больше ничего. Да еще вечные попреки, если что сделать не успеешь. Не хочет ни на людях бывать, ни книгу почитать. Или просто зайти к кому-нибудь потолковать, пошутить. Скоро его опять домой отпустят и…
Эти речи Ильмар слышал не впервые. Они будили в нем противоречивые чувства. Ильмара волновало стремление матери к полному доверию, он жалел ее, страдающую от недостатка душевной близости, но в то же время ему казалось, что мать сама в этом виновата, что ей не следовало жаловаться, у него возникало невольное желание дать ей еще глубже почувствовать ею же скрываемую боль и в чем-то упрекнуть, все равно в чем.
— Он теперь страшно боится смерти, — продолжала Алиса.
— А ты смерти не боишься? — спросил Ильмар.
Он знал, как меняется у матери лицо на кладбище, как много она говорит об усопших, с каким благоговением читает в местной газете выражения соболезнования.
— Ничего тут не поделаешь, так уж заведено.
— Богом.
Алиса не ответила. Вера, привитая ей с детства, вспыхивавшая в трудные минуты в молодости, теперь потускнела, сохранились лишь смутные представления о святости, долге, любви к всевышнему.
Глупое желание мучить зря мать у Ильмара вдруг прошло. Вместо этого ему захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, утешить ее, но он не находил слов.
— Спи, сын!
— Да.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Ильмар уснул уже далеко за полночь.
В районе, помимо центральной, были еще три другие больницы. Петериса отвезли в самую дальнюю и маленькую, куда обычно помещали стариков, на выздоровление которых уже не надеялись. Поэтому Ильмар немного удивился, увидев отца таким бодрым.
— Я так и думал, что приедете, — обрадовался Петерис.
Он мог ходить, и все трое вышли поговорить в больничный сад и сели на скамейку. Алиса достала из сумки привезенные Ильмаром апельсины, Петерис извлек из кармана халата нож, почистил один и принялся есть.
— Там ведь все смотрят, — сказал он, кивнув головой в сторону больницы.
Алиса сказала, что дрова распилили.
— Тогда надо начинать колоть.
Петерис посмотрел на Ильмара и не то улыбнулся, не то усмехнулся, словно сказанного Ильмар не мог или не хотел понять. С тех пор как Ильмар стал взрослым и в «Виксны» только наезжал, Петерис обычно в такой форме выражал свое желание, если хотел, чтобы сын сделал ту или иную работу. Ильмару эта робкая усмешка не нравилась, ему было бы гораздо приятнее, если бы отец о своем желании сказал совершенно серьезно, хотя бы работа эта и потребовала много времени, оторвала от основных занятий. А именно в этом неопределенном, неубедительном, невольном смешке выражалось неосознанное превосходство и осуждение: ты, горожанин, привык лентяйничать, не понимаешь, что такое работа, с тобой, с этаким, и разговаривать-то о дельных вещах не стоило бы.