За долгие годы холостяцкой жизни у Густава появилось много знакомых и друзей. Они часто навещали его, толковали о политике, женщинах, играли в карты, пили чай. Внешне Эрнестина приспособилась к такому образу жизни, привыкла к нему, ей даже нравились разговоры с образованными, преуспевающими людьми. Некоторые одинокие иностранцы, шведские и немецкие инженеры, стали друзьями дома в лучшем смысле этого слова.
Но все же главным, что связывало семью Курситисов, была Алиса. Ее заботливо, умно и с любовью воспитывали, в девочке развивался деятельный, добрый характер. Единственное, что не очень нравилось Эрнестине, это чрезмерная чувствительность Алисы. Та часто по пустякам расстраивалась до слез, много дней помнила о замерзшей синичке, любила фантазировать, до самозабвения играла в куклы, которые Густав выписывал даже из Берлина, охотно доверялась тем, кто был с ней ласков.
Так прошли восемь спокойных лет, по сути дела, лучшие годы в жизни Эрнестины. Когда фабрикант обанкротился, Густав хотел перебраться в Сухум. Эрнестину не столько пугал влажный жаркий климат и малярийная местность, сколько она боялась чужого, неведомого, что могло войти в ее жизнь, при этом ее настораживал сам Густав. Ей не нравились непонятный жар, почти опьянение, с которыми он говорил о теплом море и пальмах под открытым небом. Эрнестина убеждала Густава не ехать, пока не добилась своего, и они вернулись в Ригу, где все было известно и знакомо.
Разумеется, было ошибкой открывать лавочку. Но и Эрнестина разделила с мужем это заблуждение, и она вообразила, что лавчонка будет тихой, но респектабельной, что так импонировало ей всегда; что к ним будут заходить солидные люди, покупать красивые вещички и, довольные, уходить. Своя лавка была мечтой, символом счастья и благополучия в той среде, в которой выросла Эрнестина. Но иллюзии быстро развеялись. Эрнестина поняла, что торговать — это значит канючить, унижаться, дрожать над каждой копейкой, уметь улыбаться, когда хочется плакать. И Эрнестина первая предложила ликвидировать мелочную торговлю.
Эрнестина так была подавлена неудачей, что не очень, противилась, когда Густав, заняв деньги, решил приобрести на городской окраине домишко и с размахом заняться цветоводством. На самом деле Густав стал мелким, безлошадным крестьянином, а Эрнестина — молочницей. Руки у нее покрылись мозолями, суставы страдают от ревматизма, и только благодаря выдержке Эрнестины Курситисам удалось перенести тяготы военного времени.
Война кончилась, но Густав не мог выбраться из трясины, в которую завел и семью. Налет грабителей, конечно, был ужасен, но будто послан богом как избавление от прежней жизни. Теперь требовалось лишь терпение, чтобы подыскать подходящее занятие. Но Густав смалодушничал и бежал.
Еще никогда муж не казался Эрнестине таким чужим и непонятным, как теперь. Что его заставило бежать — трусость или же накапливавшееся много лет упрямство? Эрнестина чувствовала лишь одно: семья может распасться. Что-то произошло и с Алисой. Казалось, Алиса нарочно, наперекор ей, пожертвовала на пострадавших от наводнения. И зачем она так рвалась к отцу? Эрнестина подозревала, что Алиса втайне считает ее в чем-то виноватой.
Несмотря на праздник, пассажиров в поезде было немного, и Эрнестине никто не мешал предаваться горьким размышлениям. Подходя к дому, она увидела Нелду, метущую улицу. Как раз на праздники выпал ее черед. Она явно нарочно надвинула поглубже на глаза косынку, чтобы редкие прохожие не могли заглянуть ей в лицо. Когда Эрнестина поздоровалась, Нелда невнятно пробормотала что-то и отвернулась.
Эрнестине захотелось повидать мать. Она поднялась этажом выше и постучала. Вначале Гертруда как будто обрадовалась ей, но затем, должно быть, вспомнила о своей обиде, и улыбка исчезла с лица.
— Ну? Что скажешь? Понадобилось чего?
— Нет, ничего.
— Ты в деревню не уехала?
— Нет.
— Где все утро была?
— Да так… по делам ходила.
В тишине слышно было, как внизу, на улице, шуршит метла.
— Ты страшно обидела ее.
— Нелду? Я?
— Не надо так резко разговаривать. У тебя не хватает смирения.
Эрнестина встала и ушла. Очутившись у себя в квартире, она заперла дверь и сняла праздничную одежду.
Затем сдернула с машинки чехол и принялась шить.
Лавочник Дронис был не робкого десятка, но все же, отъехав немного от станции, стал дожидаться попутчиков и, когда их набралось четверо, двинулся вместе с ними в сторону Граков. Верстах в трех от города начинался большой лес, и там порой пошаливали.