Морозов говорил сильно с чувством. И даже встречавшиеся в его речи тавтологии были незаметны и мы никто, думаю, не обращали на них внимание. Я слушала его сначала со скепсисом, но когда он заговорил о конкретных вещах, то я откровенно заинтересовалась.
– В вашем районе действует значительный отряд партизан. Мы знаем что они, так или иначе, пользуются поддержкой населения. И мы не осуждаем тех, кто им помогает. Добровольно или из страха помогает. Ведь эти партизаны, это тоже народ нашей страны. Пусть и заблуждающийся, пусть и непримиримо борющиеся против нас за свое видение их мира. Они хотят, чтобы снова глядящие загнали всех в лагеря и под автоматы. Но они скоро поймут, что возврат невозможен. Что люди, которые будут жить при нашей власти, не захотят обратно в страх и нищету их жизни. И когда партизаны лишаться поддержки граждан опомнившихся, что они помогают тем, кто потом их же будет строем на принудительные работы отправлять… Тогда да… Мы победим. Даже не мы. Мы-то просто выполним волю свободных людей. Вы победите. Именно вы сидящие в этом зале победите и начнет строить новую счастливую жизнь, где не будет места убийствам и войнам. Но пока партизаны могут рассчитывать на сочувствующих, эта война не прекратится. И я собрал вас здесь, чтобы спросить. Да именно, чтобы спросить. Выслушать вас, как слушаю и других, и узнать ваше мнение. Что, по-вашему, нужно сделать, чтобы прекратилась эта война и чтобы единая страна зажила спокойно и созидательно. Как убедить партизан, чтобы они оставили свои попытки реставрации и вернулись в свои дома, к своим семьям или просто вернулись в общество?
Он выжидательно посмотрел в зал и, не слыша ответов, сказал:
– Я понимаю, что вы привезенные сюда даже против своей воли не готовы к такому разговору со мной. Для вас я Вовка Отморозь, как окрестили меня глядящие. Я тот, кто измором брал города и поселки. Я тот, кто вешал предателей и дезертиров, что своих, что чужих. Я не буду утверждать, что все нарасказанное вам глядящими неправда. Было, и что вешал дезертиров и предателей. Было что и города, не имея сил на штурм, брал голодом. Это война. Но она мне, как и вам так осточертела… И я, как и вы, хочу ее закончить. И чтобы закончить ее нормально я должен знать ваше мнение как это окончание должно выглядеть. Если вы разумно скажете, что должен победить кто-то один… Я пойму это. Если вы скажете, как многие другие что пришло время договариваться и это я пойму. Если вы не ответите, вот что будет хуже всего. Если вам все равно, или если вы не сможете преодолеть свой страх и честно сказать, что вы ждете. Именно, с молчаливого согласия народа, глядящие смогли поставить его на колени и заставить служить себе. Вы хотите, чтобы вы опять домолчались до колючих проволок и комендантского часа? Нет? Тогда я спрашиваю вас, чего же вы хотите? И от нас и от них. Раз вы не могли сказать им, скажите мне. Я вот он. Я пришел к вам, чтобы говорить. Так говорите. Вот ты…
Сидящий рядом со мной молодой мальчик на год или два старше меня в немом страхе попытался вдавиться в кресло еще глубже. Под указывающей рукой и взглядом Морозова он не знал, куда деть себя.
– Вот ты… – повторил Морозов и сказал: – Ты хочешь завтра быть призванным глядящими на службу и умереть от пули снайпера в первый же день? Сколько тебе? Ты совсем молод. Неужели ты хочешь просто так погибнуть. И так кругом несчитано погибших. Сколько друзей, родственников, знакомых мы потеряли в Последнюю ночь. Неужели и ты хочешь так же сгинуть? Не познать новой весны, не влюбится, не найти себе жены. Не построить только свое счастье с любимыми? Ты хочешь погибнуть, упасть в ледяную грязь и потом быть закопанным в общей могиле? Ее называют братской. Но это не могила и не братская. Знаешь, как хоронят глядящие? А я знаю, я сам это видел! Своими глазами! Свалка это, а не могила. Свалка человеческих тел. Людей, что еще недавно говорили, дышали, смеялись. А потом раздетые были свалены в яму и завалены землей. Так ты хочешь кончить?
Мальчик замотал головой, а мы рядом сидящие невольно отпрянули от него словно он уже и, правда погиб и похоронен. Или что сейчас он сам умрет пот неистовым взглядом Морозова.
Переведя взгляд на меня Лидер сказал, не снижая тона:
– Или может быть, ты хочешь быть изнасилованной в придорожной канаве? А? Не важно, чьими солдатами заметившими тебя. Быть изуродованной и душой и телом?
Хадис сволочь. Он сказал, не вставая с места.
– Ее и так глядящие изнасиловали.
Я даже задохнулась от стыда и злости.
Морозов, обомлев, посмотрел на моего сопровождающего и спросил странно тихим голосом:
– Это, правда?
Теперь другие словно трава в поле отклонились от меня, как от странного цветка. Я молчала и чуть не плакала, проклиная Хадиса и себя заодно, что настояла идти сюда.
– Это, правда?! – повторил Морозов, и мне пришлось, сдерживая рыдания кивнуть.
Я не могла расцепить пальцы на подлокотнике, даже когда Морозов спустился со сцены и, подойдя, протянул мне свои руки все в шрамах.
– Встань, девочка. Встань и не бойся ничего. Встань, чтобы тебя видели другие. Не стыдись. Ты-то ни в чем не виновата. Я просто хочу, чтобы сидящие здесь посмотрели на тебя и ответили на простой вопрос…
Я под его голубыми глазами поднялась и сделала осторожный шаг к нему. Он меня обнял, прижимая к своей груди, и спросил у зала:
– За что? За что этой маленькой девочке досталось это? За то, что она красива? Или за какие-то грехи? Нет. Она просто стала жертвой этой идиотской и никому не нужной войны. Она стала жертвой даже не самих глядящих, среди которых и люди попадаются. А ублюдков в их рядах. Всегда к власти стремятся уроды. И часто этих уродов много. Среди глядящих вполне достаточно. Разве вы хотите возвращения их? Разве вы хотите насилия над собой. Вы хотите, что бы ваших дочерей насиловали?
Странное возмущение прокатилось по залу. И даже сквозь сдерживаемые рыдания я слышала его.
– Тогда прекратите им помогать. Прекратите и все. Просто когда к вам придут, скажите, честно набравшись смелости: Моя война кончилась! Я в вашей больше не участвую. Я хочу нормально жить! И они уйдут. А, лишившись вашей поддержки, они рано или поздно придут к нам. И мы найдем и тех, кто насиловал и убивал мирных жителей. Тех, кто вешал без суда. Тех, кто устраивал братские могилы, неповинным. Вы и только вы, можете прекратить эту войну. Мы можем только ее закончить уничтожив последнего глядящего… Но это кровь, от которой и так все устали.
Я стояла прижатая к нему и, как бы мне не хотелось скрыться, спрятаться, исчезнуть, он крепко держал меня и говорил с залом. И тогда я заревела. Навзрыд. Не понимая сама себя, я не могла даже остановиться. Я прятала лицо уже специально в форменной куртке Морозова. А он гладил меня по голове успокаивающе и продолжал говорить с залом. Остановившись в своей речи он отстранил меня и поглядел в мое зареванное лицо. Потом присел на корточки и, держа меня за руки, просил все забыть. Что теперь у меня будет новая жизнь. Счастливая. Если сам народ найдет в себе силы завершить эту гнусность, называющуюся гражданской войной. К нам со сцены спустилась жена Морозова и со словами, "Наташ, помоги девочке", Морозов передал меня ей, а сам ничего и никого не смущаясь, пошел по рядам.
Он останавливался рядом с людьми и спрашивал, хотят ли они завершить войну. Люди отвечали что да. Он кивал и шел дальше. Спрашивал у пожилых мужчин: хотят ли они, чтобы наша страна ослабла в братоубийственной войне и нас подмяли бы под себя западники или северяне. Мужчины в голос отвечали, что нет. Он дошел до конца рядов и спросил у всего зала повернутого к нему: