С моей стороны нет никакого прощения тем, кто сознательно вводит широкую общественность в заблуждение фальсификацией естественнонаучных знаний в сговоре с влиятельными религиозными синдикатами ради продвижения «учения», которое служит их корыстным финансовым или политическим интересам. Я бы хотела сказать этим людям в лицо: «Никакого вам ископаемого топлива, да и пластика тоже! Вся эта нефть была найдена благодаря строгим научным знаниям об образовании осадочных пород и геохронологии этих процессов. И никакой вам современной медицины, потому что подавляющее большинство фармацевтических, терапевтических и хирургических методов лечения были разработаны посредством тестирования на мышах, которых вы отказываетесь признавать нашими эволюционными родственниками! Вы вольны верить в любые мифы об истории нашей планеты, которые вам нравятся, но тогда уж извольте довольствоваться только теми технологиями, которые проистекают из вашего мировоззрения! И прекратите отуплять умы молодого поколения своим ретроградством!» (Уф, мне стало чуточку легче.)
Некоторые религиозные секты проповедуют симметричную форму отрицания времени, навязывая своим последователям веру не только в урезанное геологическое прошлое, но и в короткое будущее с неизбежно грядущим Апокалипсисом. Такая одержимость концом света может показаться безобидным заблуждением: одинокий человек с предостерегающим плакатом в руках давно стал расхожим карикатурным персонажем, а мы на своем веку спокойно пережили уже несколько таких дат. Но распространение апокалиптического мышления среди достаточно большого количества людей повлечет за собой серьезные последствия. Тем, кто верит в скорый конец света, нет смысла беспокоиться о таких проблемах, как изменение климата, истощение подземных вод или потеря биоразнообразия[3]. Зачем сохранять планету, если у нее и у нас нет будущего?
При всем моем негодовании по отношению к младоземельцам, староземельцам и адептам апокалипсиса всех мастей следует отдать им должное хотя бы в том, что они, по крайней мере, открыто признают свою хронофобию. Куда более распространены и разрушительны скрытые формы отрицания времени, встроенные в саму инфраструктуру нашего общества. Наша экономическая система ориентирована на постоянное увеличение производительности труда, в результате чего те области, где профессиональная деятельность просто требует времени — образование, уход за больными, культура и искусство, представляют собой проблему, поскольку в них невозможно добиться значительного повышения эффективности. В XXI в. исполнение струнного квартета Гайдна занимает столько же времени, сколько и в XVIII в., — никакого прогресса! Иногда это называют «болезнью Баумоля» по имени одного из экономистов, впервые описавшего эту дилемму[4]. То, что это считается «патологией», многое говорит о нашем отношении ко времени и об удручающе малой ценности, которую мы на Западе придаем самому процессу, развитию и совершенствованию.
Финансовые годы и короткие сроки полномочий конгрессменов также навязывают недальновидное отношение к будущему. Те, кто ориентируется на краткосрочные результаты, вознаграждаются бонусами и переизбранием, тогда как те, кто стремится мыслить в долгосрочной перспективе и брать на себя ответственность перед будущими поколениями, обычно оказываются в меньшинстве и в проигрыше. Мало какие государственные структуры имеют возможность составлять планы, выходящие за рамки двухлетнего бюджетного цикла. И даже двухлетняя перспектива сегодня, кажется, становится непозволительным временны́м горизонтом для Конгресса и законодательных собраний штатов, где урезание расходов в последнюю минуту в попытке закрыть бюджетные дыры все больше становится нормой. Институты, которые по определению требуют долгосрочного подхода, — национальные парки, публичные библиотеки, университеты — все чаще рассматриваются как бремя для налогоплательщиков (и вынуждены как можно шире привлекать корпоративное спонсорство).
Когда-то сохранение природных ресурсов — почвы, лесов, воды — для будущих поколений считалось патриотическим делом, свидетельством любви к своей стране. В последние годы концепция социальной ответственности (которая теперь распространяется и на корпорации) странным образом переплелась с потреблением и монетизацией. Потребитель стал фактически синонимом гражданина, но это, похоже, никого не волнует. Понятие «гражданин» подразумевает ответственность, неравнодушие, стремление «отдавать», приносить пользу. «Потребитель» нацелен только на то, чтобы «брать» — потреблять все вокруг, что попадает в его поле зрения, подобно ненасытной саранче. Мы можем насмехаться над апокалиптическим мировоззрением, но куда более распространенная, общепризнанная на официальном уровне идея — по сути, экономическое кредо нашего общества, согласно которой уровень потребления может и должен постоянно расти, также нелепа и очень опасна. Более того, в то время как потребность в долгосрочном мышлении становится все острее, мы, наоборот, сокращаем наш объем внимания и тем самым сужаем горизонты мышления, все больше мысля в рамках коротких СМС-сообщений и твитов в изолированном от времени, нарциссическом «здесь и сейчас».
3
Barker, D., and Bearce, D., 2012. End-times theology, the shadow of the future, and public resistance to addressing climate change.
4
Baumol, W., and Bowen, W., 1966.