Часто ходил в порт и наблюдал английские суда, иногда грузившиеся местным пряным товаром. Тоска в такие посещения посещала его всё меньше, уступая совсем другим чувствам. И большая доля этих чувств пересекалась с Панарадой. С ней он чувствовал себя покойно и уверенно, готовый положить всё своё для сохранения его странной семьи.
— Как странно, что мы не венчаны, а так прилипли друг к другу, — Сафрон бормотал эти слова, сам удивлялся и постепенно проникся уверенностью, что судьбой ему предназначено прожить жизнь тут, с этой молчаливой, покладистой и доброй женщиной. И тут у него сын, в котором он души не чаял.
Неожиданно Сафрон встретил Герасима. Тот сам подошёл к нему и с радостной улыбкой воскликнул:
— Ба! Сафрон! Вот так встреча! Где ты пропадал столько времени? Как хорошо, что мы повстречались!
— Ты-то как? Я предупреждал тебя не зарываться. Не послушался. Жадность обуяла, дурака?
— Был грех, — признался Гераська. — Да что теперь делать? Вот перебиваюсь кое-как. Ты где работаешь, на фактории?
— Нет, я не работаю. Вот живу рыбалкой и огородом. Немного денег имею и берегу их, трачу только на то, без чего никак нельзя.
— Так я могу у тебя пожить? — обрадовался Герасим.
— Можно, но я с женой. И сын растёт. Уже второй год ему и он у нас просто красавчик!
— Ну, ты и дурень, Сафрон! Зачем тебе здесь семья? Ты уже не хочешь вернуться домой?
— А что мне там делать? Здесь мой дом теперь. Мы хорошо живём, хоть и не имеем постоянного заработка. Потом будет лучше. Вот лодку собрался построить — буду рыбалить. Вот и приработок будет. А много человеку надо?
— Не скажи, Сафрон! Мне так надо много. Ты наших видел?
— Недавно посещал. Довольны, особенно Аким. Тот только и думает о возвращении, а Данилка что-то непонятен мне. У того что-то иное на уме.
— Я тоже скоро поеду навестить друзей, — мечтательно провозгласил Гераська и в его словах Сафрону почудились неприятные нотки.
Герасим прожил у Сафрона в уголке совсем недолго. Уже через неделю он исчез, даже не сказав куда, и не попрощавшись. Это не очень опечалило Сафрона, поскольку Панарада очень его боялась, и все эти дни не отходила от сына и Сафрона, стараясь быть поближе к нему.
— Как хорошо, что твой друг ушёл от нас, — сказала она и не прибавила к этому своего обычного «сахиб». Это понравилось Сафрону, и он грубовато поцеловал её в тёмные губы, жадно ответившие ему.
А время бежало скаковой лошадью. Скоро Сафрон стал продавать наловленную рыбу, и с каждой неделей всё больше. Это оказалось довольно прибыльным занятием. А скоро он даже нанял одного помощника из местных мальчишек, платя ему рыбой.
— Мой дорогой сахиб! — уже в который раз восклицала Панарада. — Ты стал много приносить денег в дом. Так я скоро вовсе перестану работать, — и она скромно улыбнулась.
— Эти деньги лишь то немногое, что у богатых имеется, моя чернушка! — улыбался довольный Сафрон. — А ты так экономна, что мы лет через пятьдесят сможем назвать себя богатенькими людьми.
— Почему через пятьдесят? — удивилась Панарада.
— Потому что ты откладываешь в неделю одну серебряную монету, и можно посчитать, во сколько лет ты станешь богатой хоть чуточку.
— Разве сто серебра не богатство, мой сахиб?
— Некоторые богачи столько тратят в день и считают себя ущемлёнными.
— Боже мой! — воскликнула женщина в ужасе. — На что же можно потратить столько денег за день?
— Находят на что, милая моя Пана! А у нас сын подрастает. Скоро два года ему будет, и я хотел бы ему сделать хороший подарок. Он ведь уже начинает говорить?
— Да, мой сахиб! Вот только мне непонятно, как он сможет разобраться в наречиях? Он то твои слова пытается произнести, то мои. Мне страшно становится. Вдруг он всё перепутает и ничего не сможет понимать?
— Это скоро можно будет проверить. Пока он почти ничего не может сказать, и только ты что-то у него можешь разобрать. Скоро всё станет ясно, и ты успокоишься. Мальчик у нас смышлёный.
Она, покраснев, показала новое сари, купленное вчера на базаре. Смутившаяся, она спросила:
— Ты не будешь меня за неё ругать, мой сахиб?
— Буду, если ты купила не очень красивое, — усмехнулся Сафрон и тут же потребовал: — Тотчас одень его и я посмотрю. Мы с Николой определим его.
Она вышла к мужчинам чуть не в смятении и Сафрон заметил:
— Недорогое, но тебе очень идёт, Пана. Молодец! А ты не могла бы носить хоть иногда платья белых женщин? Мне бы очень хотелось.
— Разве это не грех, мой сахиб? — ужаснулась она.
— Я видел уже нескольких ваших женщин за последние месяцы в таких. Очень красиво, и я тоже хотел бы тебя видеть в европейских платьях. Давай мы с тобой в воскресенье пойдём на базар и посмотрим, что можно купить!
Она не ответила, пожала плечами и застеснялась.
Лишь недели три прошло, прежде, чем она осмелилась одеть такое платье, и ещё потом долго не осмеливалась показаться в нём на людях. Но и так было приятно Сафрону видеть её в таком наряде. Она выглядела моложе, стройнее, а Сафрон подумал, что одежда всё-таки сильно изменяет женщину.
Неожиданно Панарада с грустью доложила своему супругу:
— Мой сахиб, за последнее время мне не удаётся отложить свою серебрушку в неделю. Прости, но ты так много стал тратить, и всё на меня, что мне становится страшно и очень неловко.
— Я думал, что тебе нравится, Пана, — возразил Сафрон и удивился.
— Нравится, мой сахиб, но так больше нельзя. Ни к чему это. Ты согласен со мной?
— Не совсем, — ответил Сафрон. — Зато мне нравится, когда ты такая красивая и немного европейская. Мне это приятно. Однако, неволить не стану. Ты у меня распоряжаешься деньгами, тебе и решать.
Иногда Сафрон появлялся в фактории, где его принимал Хетчер. С каждым разом он становился всё холоднее и вскоре Сафрон счёл за лучшее больше к нему не заходить.
И к друзьям почти не наведывался. Лишь к Акиму однажды приехал, и они несколько дней провели в воспоминаниях и болтовне на родном наречии. Аким заверил друга, что не позднее, как через полгода он бросит всё и будет пробираться домой.
— Ох и далеко это! — вздыхал Сафрон. — Даже дух захватывает. Я последние месяцы много разговаривал в порту с моряками. Не простыми матросами, а с офицерами. Те уверяют, что до Англии надо идти не менее четырёх-пяти месяцев. А потом ещё через всю Европу, пока Дон увидишь. Я уже и думать перестал. Устроился вполне прилично. Живём скромно, но без долгов, без излишеств, и моя Панарада тоже довольна жизнью. Я даже убедил её иногда носить платья на англицкий манер. Очень мне нравится! И ты хочешь, чтобы я всё это бросил и подался с тобой!? Нет, друг! Я останусь. Мне даже нет охоты больше зарабатывать, А мог бы ещё нанять человека, купить лодку, и иметь уже в два-три раза больше. Но нет желания.
— Как сын поживает?
— Иногда болеет, да кто из детей не болеет. Мать его очень хорошо смотрит, и он быстро растёт. Уже третий год, говорит на двух языках, хотя не так ещё бойко.
— И на русском говорит? — встрепенулся Аким.
— Нет, что ты! На англицком и на местном, материнском.
— А… а… — разочарованно протянул Аким и перевёл разговор на другое.
— Гераська не появлялся? Грозился побывать у тебя?
— Давно не видел его. Гоняет где-нибудь. Ищет денежки, наверняка.
На прощание Аким выложил перед другом цепочку с камушком яркого красного цвета. Смутился и сказал:
— Вот… передай от меня твоей Пане подарок. Приобрёл по случаю. Почти бесплатно, а твоей женщине будет приятно. Только скажи, что от меня. Я ведь её никогда не видел, но по твоим рассказам уже будто хорошо знаю.
Сафрон отнекивался, но уступил другу и приобнял его, заметив:
— Ты настоящий друг, Акимушка. Мне будет недоставать тебя, когда ты уйдёшь в море. Но таков мир, такова жизнь. Спасибо, и пусть твои дни пробегут быстрее, а путь твой не окажется таким долгим. Храни тебя Господь!