— Но это же напраслина, Сафониус! Как вы могли подумать?
— Я не думал, я знаю, наблюдал, как к тебе приходил туземец, потопивший мою лодку! Так что побыстрее закончим дела — и я буду удовлетворён. Сколько с собой имеется?
Хаттон торопливо порылся в карманах и выложил Сафрону крону и четыре шиллинга с горсточкой пенсов.
— Я так и знал! — воскликнул Сафрон, внимательно следя за англичанином. — За белого человека вздумал заплатить так мало? Это просто оскорбительно! Надо написать записку с требованием немедленно прислать хотя бы пару фунтов, сэр. Нехорошо местных так грабить. Грех большой.
Хаттон уже готов был закричать, но тут же получил увесистый удар в челюсть и слёг на траву с открытым ртом и закатившимися глазами. Очнулся он почти сразу и уже не пытался орать.
— Собственно, мне хватит на лодку и того, что у тебя уже взял, сэр. Но за оскорбление, жену и покушение на мою жизнь я требую сотню шиллингов! Пиши записку! Мы тут немного отдохнём. Дождик будет ещё нескоро. Пиши же, сэр! — прикрикнул Сафрон и опять стукнул того, но уже не так сильно.
Сафрон продиктовал послание, перечитал его, с трудом разбирая слова и буквы. Подумал немного и стал неторопливо связывать Хаттону руки и ноги.
— Зачем это? — спросил в ужасе тот.
— Мне же надо отослать эту бумажку в факторию. Для этого нужен мальчишка и времени понадобится много. Безопасность, сэр!
Связанного и с заткнутым ртом, Сафрон оставил Хаттона лежать, а сам пошёл искать курьера. Это было делом нетрудным. Мальчишка получил пенс и убежал, спеша получить ещё три по исполнении задания.
Ждать пришлось долго. Лишь под дождём слуга Хаттона появился в переулке, где его поджидал Сафрон, выглядывавший временами из кустов. Казак подал сигнал Хаттону и тот позвал слугу, заранее освобождённый от тряпки во рту, А Сафрон следил поблизости, сторожа и слугу и самого Хаттона, которые могли попытаться убежать. Он помнил записку и надеялся, что им ничего не удастся сделать. К тому же Сафрон, пропустив слугу, сам приблизился шагов на десять к месту лёжки Хаттона и мог даже слышать разговор и возню, если она возникнет.
Шум дождя всё заглушал, переулок был пуст, а в кустах явно происходило что-то не по плану. Сафрон скакнул к ним и вовремя — слуга уже перерезал шнурок на руках Хаттона и готовился сделать то же самое на ногах. Ударом ноги Сафрон свалил старенького слугу, подобрал нож и подступил к Хаттону. Тот с ужасом взирал на своего врага, ожидая самого худшего.
— Юлишь, сэр? — зловеще спросил Сафрон. — Жалко стало денег? Тогда я тебя не пожалею, — казак с исказившимся лицом ударил слугу ножом в шею и струя крови тут же смешалась с потоками дождя. — Прости, но я не могу больше доверять тебе.
Сафрон ударил Хаттона ногой в подбородок, свалил его и тоже вскрыл артерию. Наклонился в уже темнеющем воздухе и обшарил карманы слуги и Хаттона. Забрал мешочек с монетами и огляделся. Дождь поливал, ветер усиливался, и у Сафрона появилась возможность незаметно покинуть место преступления.
Домой вернулся в подавленном состоянии и ничего не ответил на немой вопрос Панарады. Переоделся в сухое и лёг на топчан, отказавшись от еды. Было противно на душе, даже боязно. Могли легко установить, с кем Хаттон встретился в том переулке. Но думать об этом не хотелось. Его бил озноб.
На следующий день Сафрон почувствовал, что серьёзно заболевает. Его немного трясло, он кутался под одеялами, потом его ошпаривал жар, и Панарада с беспокойством следила, как он страдает. В одно из просветов, Сафрон сказал:
— Будут спрашивать обо мне, скажи, что начал болеть, как лодка опрокинулась, но только сейчас болезнь стала сильной. — Он передохнул. — Вот кошель с деньгами. Спрячь и никому не говори о них. О других можешь и сказать.
Он отвалился на подушку, обессилив и покрывшись обильным потом.
Как в тумане ощущал, что с ним кто-то говорил, что-то над ним делали, но все это проходило мимо него в полусознании. Лишь две недели спустя Панарада рассказала, что и как было за эти дни.
— Значит, приходили из фактории? — спрашивал он без особого интереса. — И лекаря присылали? Чудно всё же! И что сказали?
— Что у тебя лихорадка, но странная. Я ничего не понимала, что они говорили. Но вспоминали Хаттона. К чему это?
— А что ты на это говорила?
— Что я о нем ничего не знаю. Мне было стыдно даже слышать его имя. Мы, вроде бы даже совсем незнакомы были, хотя они меня, конечно, видели с ним в фактории.
— Так как же ты могла такое сказать?
— Я сказала, что имени его не знала, а говорила всего ничего. К тому же кто-то из них сказал, что со мной заговаривали ещё два белых. На том всё и кончилось. Тебя жалели.
Сафрон вздохнул с облегчением. Он вспомнил только сейчас, как у него с Хаттоном получилось. И со слугой его. Правда, англичане о нем ничего не говорили. И это вполне естественно. Кто бы занимался туземцем, хоть и слугой англичанина?
Он выздоравливал медленно. Его работник продолжал рыбачить, но доход в это время резко упал. Панарада платила работнику и за продажу и за дополнительную работу без хозяина.
Когда Сафрон достаточно поправился, но оставался ещё дома, Панарада не утерпела от вопроса, спросив:
— Что за деньги ты мне приказал спрятать, сахиб мой? Их так много!
— Они целы? О них никто не спрашивал?
— Целы, целы, мой сахиб! Куда они денутся? И никто о них не спрашивал. А разве должны были?
— Не знаю. Могли и поинтересоваться. Тогда не страшно, что я не успел купить лодку. Можно и потом купить, когда окончательно поправлюсь. Пригласишь ко мне нашего работника, рыбака. Хочу с ним переговорить. Он хорошо с работой справлялся?
— Да, мой сахиб! Очень хорошо. Я ему приплачивала немного, боялась, что у него возникнут желания нас покинуть за прежнюю плату.
— Правильно сделала, моя Пана! Ты у меня соображаешь! А что с Николкой?
— Слава богам, сахиб! Он здоров и бегает на улице.
Сафрон всё же был грустен и мало стремился к общению. Словно его изнутри что-то грызло и тревожило. И неожиданно его тревоги превратились в реальность. Он даже побледнел от страха и безысходности.
— Сахиб мой! — воскликнула она как-то, придя домой в сильном волнении. — Я на базаре видела человека из моего селения. Я так испугалась!
— А что это тебя так напугало? — удивился Сафрон.
— Я не уверена, что он меня узнал, но вполне мог. А это мне не понравилось. Я поспешила домой.
— Но что с того? Почему это тебя так расстроило и испугало? Ты же была почти во всем английском,
— Он на меня посмотрел, я опустила голову и тут же ушла. А вдруг узнал! Ведь я неприкасаемая! Что будет, если он меня все же узнал?
— Не думаю, дорогая моя! Успокойся и не стоит так волноваться. А где деревня твоя, я так и не понял из твоих рассказов.
— Я говорила, сахиб. День пути на юг.
— Кстати, ты никогда не говорила о детях, Пана. Они у тебя были?
Она понурилась и долго молчала и уступила лишь по настоянию Сафрона.
— Незадолго до смерти мужа их забрал наш раджа. За какие-то долги мужа. Мне так тяжело было вспоминать это, что я никогда об этом старалась не говорить, мой сахиб! Прости меня, глупую!
Сафрон вздохнул, и расспрашивать не стал. Он стал думать о том незнакомце, который видел Панараду. Уверенности в том, что он её узнал, не было. Ведь она была так не похожа на ту крестьянку, которую он увидел в купленном домике-хижине. И платье делало её ещё больше непохожей. Однако… Чем чёрт не шутит, и тревога вновь угнездилась внутри, точа и расширяясь.
Прошло больше года. Панарада родила дочь, и та была так похожа на Сафрона глазами, что он тотчас стал боготворить её. Голубые глаза смотрели живо и с любопытством, не то, что у её братика с его большими синими глазами.
Николка был спокойным, немного даже медлительным, и с почти чёрными волосами. А у дочери они были светлые и немного кучерявились, отливая золотыми нитями. И лицом она была светлее и меньше походила на туземцев. Зато оба ребёнка имели одинаковый овал лица, удлинённый и мягкий. Прямые носики приятно посапывали во сне, а проснувшись, Николка тотчас бежал смотреть сестричку и долго неподвижно наблюдал её, явно дивясь и наслаждаясь живой куклой.