— Смотри, Пана, как Николка нежно смотрит на нашу дочурку, — улыбался Сафрон, кивая на сына.
— Да, сахиб. Ему уже пять лет, и он будет заступаться за сестру на улице.
— И в жизни, моя Рада! Так у меня на родине некоторых девушек зовут. Тебе нравится?
Женщина грустно улыбнулась, кивнула и взяла захныкавшую дочь на руки, готовясь покормить грудью.
Сафрон много работал, Панарада копила деньги, складывая на чёрный день, дети быстро подрастали, а время бежало неудержимо и быстро.
— Рада, сколько тебе лет? — спросил однажды Сафрон, и добавил: — Я сам своих лет уже не помню и затрудняюсь сосчитать. Тут года какие-то расплывчатые и незаметно проходят.
Женщина задумалась, подсчитывая.
— Мне кажется, что уже сорок два года минуло. И давно. А тебе, сахиб?
Сафрон тоже задумался. В памяти всплывали картины прошлого — Дон, казаки, Лжедмитрий и «Тушинский вор», в войсках которого они надеялись чего-то добыть для хозяйства на Дону. И побег из Москвы, который и привёл их сюда, в Индию. Странны, непостижимы повороты судьбы! И всё прикинув, он ответил:
— Думаю, Пана, что мне тоже порядочно. Тридцать пять лет определённо есть.
— Какой ты молодой, мой сахиб? Мне так неловко, что так получилось!
— Чего так, женщина? — вскинул он голову и всмотрелся в её чёрные большие глаза под почти сросшимися бровями, чёткими дугами прочертившиеся над ними.
Она смутилась и не ответила, но и так стало ясно, что её беспокоит.
Сафрон притянул её желанное тело и крепко прижал, поцеловал в алчущие губы, несколько темноватые, что единственное, что не очень нравилось казаку.
Сафрон успокоился, ещё немного подумал и молвил, ни для кого не предназначив свои слова:
— Полагаю, что сейчас тысяча шестьсот тринадцатый, или немного больший год. У нас считают годы от сотворения мира, а тут от рождения Христа. Так что мне трудно пересчитать на наше время. Но можно узнать в фактории. Там всё это великолепно знают. Им нужно.
— А нам не обязательно, — опять с грустью ответила Рада.
Торговля Сафрона процветала. Два раза в неделю он привозил рыбу в факторию и продавал по дешёвке, что было приятно чиновникам. Некоторые были с семьями и всячески экономили, готовясь вернуться на родину с деньгами.
Дочь Сафрон настоял назвать Еленой, или Хелен по-английски, что означало «солнечная». Она ведь была светлоголовой и голубоглазой. Рада не очень противилась, но предлагала имя Сунита, и Сафрон предложил дочери дать два имени, заявив решительно:
— Будем называть каждый на свой лад. Это даже интересно. Хелен Сунита!
Прошло почти два года. Никто больше не вспоминал ту злосчастную встречу на базаре.
Сафрон вернулся с рыбалки, собираясь отвезти улов в факторию, как Николка выскочил навстречу со слезами на глазах и закричал ещё издали:
— Папа! Маму убили! Её только что принесли в дом!
Тут Сафрон заметил, что на него странно смотрят соседи, и у его ворот толпится народ. Он ударил мула вожжами и скоро был во дворе. Там он с ужасом увидел уже обмытое тело несчастной Панарады, одетой и убранной сердобольными соседками.
— Её выследили какие-то люди из деревни, — говорил сосед, пожилой индус с длинной чёрной бородой и белых замызганных штанах. Его худой сморщенный торс без одежды выглядел неприятно и жалко. — Они тут же с криками принялись швырять в неё камнями. И первый же угодил в висок, и она упала.
И тут Сафрон вспомнил её рассказ о далёкой встречи с деревенским, что вроде бы не узнал её. Узнал-таки! Вот злодеи! Приехали, выследили и зверски убили, оставив двух малолетних детей! Проклятье на их дурацкие головы с их дикими обычаями!
Эти мысли молнией промелькнули в его голове, опустошили его, и он лишь старался выполнять плохо запоминающиеся обычаи местного захоронения. Всё это проходило мимо него, как в тумане. А после поминок он три дня ничего не соображал, не помнил по причине жуткого запоя.
Лишь потом, словно что-то толкнуло его в голову, он очнулся, осоловевшими глазами обвёл сарай, где он лежал, и с трудом поднялся, превозмогая головную боль и ломоту во всем теле. Добрел до лоханки с дождевой водой, ополоснул всего себя, не замечая, что одежда уже намокла, увидел безмолвный укор сына, стоящего рядом с тряпкой вместо полотенца. В хижине плакала дочь Хелен Сунита, и этот тихий, нудный плач больше всего заставил его встряхнуться и оглядеться.
— Сынок, сколько же я так провалялся в сарае? — спросил Сафрон, отдуваясь.
— Три дня, папа. И все время требовал вина, грозился всё сжечь и уйти.
— Ничего не помню! А где мама? — И тут же изменился в лице, вспомнив ритуал похорон, и в голове застучали молотки о наковальню. — Боже! Кто же вам помогал жить, детишки мои милые?
— Бабка Горбунья, папа. Она только что ушла. Обещала вернуться.
— Пойду к дочке. Успокою её. Не могу слышать её плача.
Глава 17
Сафрон с трудом выдержал две недели. Горе поутихло, и перед ним стал вопрос, как жить дальше. На похороны ушли большая часть сбережений Панарады, но он вспомнил её схоронку, и откопал две сотни шиллингов. А в доме почти ничего не оставалось. Работник перестал работать, полагая, что хозяин больше не сможет участвовать, в торговле и рыба не понадобится.
И всё же Сафрон уже начал возобновлять работу. Деньги для детей были необходимы. И платить бабке за них надо хоть по фанаму в неделю. А рыба давала ему даже вдвое больше.
Но мысль уже начинала сверлить мозг. Ему не хотелось оставаться в этих местах, а денег для начала новой жизни было недостаточно. И он пошёл как-то в факторию, где священник англиканской церкви занимался воспитанием детей редких английских семей. При церкви было помещение, где дети даже спали, если были слишком малы, и изучали некоторые науки, в основном Священное Писание и грамоту.
Преподобный отец Джозеф принял Сафрона вполне благосклонно, зная о несчастье, постигшее этого странного человека. Знал он и то, что этот Казак Сафониус, как звали его здесь, отличался честностью и по этой причине покинул службу в фактории.
— Что привело тебя, сын мой, к нам? — спросил он, пытливо буравя казака своими светлыми глазами.
Сафрон поцеловал сухую руку пожилого отца Джозефа, ответил:
— У меня двое детей, святой отец. Дочка совсем малютка, а сын уже большой. Ему уже семь лет. Я хотел испросить позволение приводить его к вам на обучение. Хочу приобщить его к лону церкви Христовой.
— Богоугодноежелание, сын мой Сафониус. Буду рад принять вашего сына в обучение. Приводите. И примите мои самые искренние соболезнования. Вы смелый и решительный человек. Я даже слыхал, что туземцы благосклонно отзываются о вас. Уважают вас, а это нам очень полезно, хотя явление весьма редкое.
Сафрон в тот же день поговорил с сыном и тот, сморщив нос в недовольной гримасе, не осмелился противиться и согласно кивнул. Лишь спросил:
— А долго там надо находиться, папа?
— Не спросил, но часа три-четыре будет для тебя дело.
— Этот поп сильно строгий? Бить будет?
— Разве тебя не били на улице? И где ты видел учителя без хворостины? Ничего, сынок! Это не так страшно, а ты должен привыкать ко всему. Матери у тебя нет, и мы должны себя так подготовить к жизни, чтобы выдержать все невзгоды и удары судьбы. Как, например, смерть мамы.
Утром Сафрон отвёл сына в факторию и представил отцу Джозефу.
— Очень красивый мальчик! А глаза какие синие! Ты должен хорошо постигать премудрость грамоты и Священного Писания, сын мой. Я надеюсь, что так и будет. Ты ведь не опозоришь своего отца? Ему будет очень неловко в таком случае. Обещаешь, сын мой Николас?
Мальчик с готовностью кивнул, и отец Джозеф подтолкнул мальчика в помещение, где уже находились три мальчика, и девочка разных возрастов. Но не старше десяти лет.