— Ты слышишь меня, Морис?
Конечно, я ее слышал, но так, словно нас разделяла перегородка из толстого стекла.
— Повторяем…
Появился гример, чтобы вытереть мне с лица пот и подправить грим.
— Не зажимайся, Морис…
Что это значит «не зажимайся»?
И снова те же слова. «Внимание! Мотор!»… Пугающая шумная неразбериха слогов как бы между прочим меняющих мою судьбу.
— Начали!
Я медленно раскачивался. Очень медленно. И считал: один… два… три… четыре…
Считая, я еще успевал думать, увещевать себя. «Все это не имеет значения, Морис. Даже если ты потерпишь неудачу, когда-нибудь о ней забудешь. Когда-нибудь ты умрешь. Наши поступки — не что иное, как пыль, которую однажды развеет ветер…»
…пять!
Я встал, подошел к двери, бросил взгляд на отца. Нагнулся, посмотрел…
— Стоп!
Опять! Я думал, меня сейчас стошнит.
Люсия была в бешенстве.
— Ты наклоняешься к замочной скважине, словно подглядывать за парочками доставляет тебе наслаждение! А твое беспокойство? Надо же его показать… Ты ведь наблюдаешь не за тем, как лезут под юбку горничной! Там лапают твою мать, а здесь — твой отец!
Начали заново. На этот раз все прошло хорошо. Я в самом деле заставил себя наплевать на свою карьеру, на съемочную группу, на Люсию, на фильм. Это и означало то самое «не зажимайся»! Мое открытие было сделано в пароксизме страха.
— Ну, как, вас устраивает? — спросила Люсия у ассистента оператора.
— Вполне.
— Ладно, подготовьте другой ракурс. Поди сюда на минутку, Морис…
Я последовал за Люсией в ее уборную. Я ощущал непонятную слабость, нетвердо держался на ногах, как после тяжелейшей болезни, а в груди была какая-то пустота.
Люсия захлопнула дверь.
— Садись.
Я сел в неудобное плюшевое кресло.
— Что происходит, Морис?
— В каком смысле?
— То, что ты делаешь, катастрофически плохо. Мне неприятно тебе об этом так прямо говорить, но когда одна съемочная минута обходится в пять тысяч франков, тут не до церемоний.
Она ходила вокруг меня быстрыми шагами. И от этого кружения я совсем одурел.
Наконец, успокоившись, она встала передо мной как истукан.
— Ты не сделаешь мне этого, Морис! Ведь на репетициях у тебя все шло хорошо, нет причин, чтобы не получилось и теперь. Ты отдаешь себе отчет, что произойдет, если ты не справишься и тебя придется заменить во время съемок?
Я думал, она скажет, что с моей карьерой будет покончено, но она говорила о себе.
— Я стану посмешищем для всех киношников! — захныкала она.
Не знаю, почему, но мне после этого стало легче. Люсия ставила все на свои места. Итак, это было лишь вопросом тщеславия. Значит, для меня дело заключалось в том, чтобы не быть тщеславным…
— У меня мандраж, неужели вы не понимаете, Люсия?
— Мандраж теперь, когда ты еще не должен произнести ни слова! А как бы ты чувствовал себя в театре на сцене?
— Наверняка лучше. По крайней мере я бы сознавал окончательность, непоправимость того, что делаю. Что мне больше всего мешает на съемочной площадке, так это мысль о том, что сцену можно прервать, начать все сначала… У меня нет времени привыкнуть к моему страху, понимаете? Как только я ошибаюсь — стоп! На сцене, по мере того как развивались бы события, все б утряслось.
Мой аргумент ее поразил.
— Да, понимаю, мой мальчик… Как же нам в таком случае поступить?
Мне пришла в голову одна идея.
— Вместо того, чтобы объяснять, покажите мне все сами, Люсия! Перед началом каждого эпизода, играйте мою роль… У меня достаточно воображения, чтобы, так сказать, транспонировать.
Люсия задумалась.
— Попробуем…
Моя идея оказалась блестящей. Начиная с этого момента все стало очень просто.
Люсия обладала удивительным талантом. Когда она вживалась в роль, создавалось впечатление, что никто на свете не сможет исполнить ее лучше, чем она, даже если это какая-нибудь совершенно невозможная роль, скажем, несчастного юноши!
Затем меня снимали со спины. Кажется, что здесь можно сделать такого, однако Люсии удалось создать столь правдивый образ, что я был потрясен.
Одна рука у нее свисала вдоль тела и судорожно сжималась. Иногда, в зависимости от громкости телевизора, она втягивала голову в плечи. Когда она встала, чтобы подойти к двери, тревожный момент напряженного ожидания был передан ею просто гениально. Я понял, до какой степени мой персонаж должен был чувствовать себя между двух огней; насколько он должен был опасаться той искры, которая, вспыхнув, уничтожила бы счастье его отца…
— Спасибо, Люсия, я понял.
Эпизод тут же отсняли. Мой страх исчез: в меня вселился темперамент, гений — я должен это сказать — Люсии. Пусть через посредника, но играла она!
Все прошло безукоризненно.
— Отлично! — ликовала Люсия. — Сделаем еще один дубль, но это то, что надо, малыш..
На сей раз во взгляде ассистента не было злорадства.
Таким образом мы и продолжили. Это оказалась именно та система, которая была нужна. Люсия играла, а я спокойно и послушно повторял за ней ее жесты, интонации, мимику… Я был хорошим имитатором. Я ей одалживал свое лицо, но мою роль играла она. То, чем я занимался, напоминало по сути дела альбомчики «Раскрась сам», до которых так падки дети и которые скорее лишают художественного вкуса, чем воспитывают его.
Глава X
На протяжении первой недели, пока шли съемки, чувство, которое я испытывал к Люсии, граничило с благоговением. Талант актрисы позволял мне наделять ее всеми добродетелями. Я копировал ее со всей тщательностью, и меня устраивало быть лишь инструментом в ее искусных руках.
Да, эта первая неделя продемонстрировала мне объем таланта Люсии куда убедительней, чем все ее фильмы. Она была сосредоточена, как сосредоточен исполняющий смертельный трюк акробат. Сосредоточена и спокойна.
Те, кто ее окружал, работали, соблюдая почтительное молчание, склонившись перед авторитетом и убежденностью этой незаурядной женщины, подтвердившей, что она полностью заслужила свою славу.
Каждый вечер после съемок мы шли просматривать отснятое накануне. Я был в восторге от того, что видел. Все это демонстрировало меня с какой-то новой неизвестной мне самому стороны. Меня поздравляли. Все находили, что я великолепен, необыкновенен, чудесен, сенсационен!
Хотя и сам я был весьма доволен своей игрой, однако мои оценки были несколько умеренней; я-то знал, сколь велика во всем этом заслуга Люсии.
Однажды вечером, когда мы возвращались домой в ее огромной американской машине, я поделился с ней своим энтузиазмом.
— Успокойся, — сказала она. — Погоди радоваться, отдельные кадры еще ни о чем не говорят. Красивые кирпичи — еще не гарантия, что будет выстроен красивый дом! Все зависит от монтажа, от темпа… Эти эпизоды, взятые в отдельности, приводят тебя в восторг, а в своей непрерывной последовательности они, возможно, тебя разочаруют, так как приобретут другое значение, другой аспект.
Тщетно она умеряла мой пыл, я верил в успех. Мне подсказывало чутье. Победа была тут, рядом, близкая и уже осязаемая.
Мне кажется, Люсию испугала моя вера. Должно быть, она решила, что мне не хватит усердия, ибо со следующей недели ее отношение ко мне резко изменилось. Вам известно, что в фильме существует, так называемый, «проклятый кадр»? То есть, кадр, с которым постоянно не везет. Словно преследует злой рок.
Сначала кто-нибудь из актеров забывает роль. Спотыкается на одной и той же реплике и никак не может произнести ее до конца… Затем, после нескольких дублей приходится перезаряжать камеру или аппарат для звукозаписи… Все начинают снова, и теперь другого актера, чьи нервы натянуты до предела, в свою очередь, подводит память. Короче, наш «проклятый кадр» пришелся на начало второй недели. Это была сцена, когда я пытался в завуалированной форме предостеречь свою мать от распутства.