Это была деликатная сцена, ее следовало играть приглушенно, в полутонах… Сын увещевает мать, делая при этом вид, будто ничего не происходит — уже сама по себе драма. Драма затаенная, всю жестокость которой надо почувствовать…
Я начал с того, что слегка форсировал тон. Шесть раз подряд Люсия заставляла меня возобновлять сцену. Затем вдруг у Люсии что-то случилось с памятью. Она должна была подать следующую реплику:
— Ты говоришь не все, что думаешь, малыш? Ну так думай по крайней мере, что говоришь.
Это звучало несколько литературно, но Люсии нравилось… Она замучилась, путаясь в «ты думаешь» и «ты говоришь». Получалась перестановка слов, от которой смехотворно менялся смысл.
Люсия особенно нервничала еще и потому, что в этот день в съемочном павильоне собралось много народу: журналисты из какой-то специализированной газетенки и Мов. Что касается Мов, она ни разу до этого не была на студии. И пришла, уступив моим настояниям. Ничего не скажешь, удачный был выбран момент, чтобы составить первое впечатление.
Двадцать семь раз мы начинали сначала. Терпение у людей готово было лопнуть, и всем хотелось просто орать.
Когда наконец все было позади, Люсия велела мне ждать у нее в уборной. По дороге я зашел в бар. Я буквально умирал от жажды. Выпил один за другим три фруктовых сока и направился к Люсии. Мов уже была здесь; свернувшись калачиком, она устроилась на диване. Люсия кружилась по комнате как дикий зверь в клетке.
— А, наконец-то! — завопила она. — Мне недолго пришлось ждать!
— Извините, но мне ужасно хотелось пить.
Она воздела руки к небу.
— Ему хотелось пить! Бедняжка!
Устремившись ко мне, она схватила меня за лацканы и стала трясти.
— А мне, идиот?! Ты думаешь мне не хочется пить! Гнусный бездельник, лентяй! Ты хоть знаешь, что такое работа? Работа!
Этот выпад поверг меня в недоумение. Он был оскорбителен. Я не мог допустить, чтоб Люсия разговаривала со мной так в присутствии Мов.
— Но Люсия, имею же я в конце концов право вволю напиться после такого представления!
— Вот как! Да знаешь ли ты, кому мы обязаны этим представлением? Тебе! Ты никуда не годился! Приходилось начинать сначала…
— Знаю, шесть раз… Только сделано-то было двадцать семь дублей, и двадцать один из них приходится на вашу долю!
Если честно, то я подумал, что она сейчас расцарапает мне физиономию своими когтями. Ее внезапной бледности не мог скрыть даже грим. Она втянула ноздри, а в глазах появилось то особое потустороннее выражение, которое я замечал у нее во взгляде после того, как она предавалась любви.
— Морис, — прошептала она, — ты ничтожный подонок и ничего больше! Только из-за тебя — и ты это прекрасно знаешь, — только из-за тебя, потому что ты меня изнервировал, я сбилась… Нельзя играть на сцене с партнером, не владеющим ремеслом… Хочешь, я скажу тебе? Ты даже не скверный человек! Ты просто никто и ничто!
Я сжал кулаки.
— Вы слишком увлекаетесь статьями Жан-Жака Готье, Люсия… Вот вы уже пользуетесь его словарем!
Она указала мне на дверь.
— Вон отсюда!
Я вышел. Я не стал хлопать дверью, как делают обычно в таких случаях. Напротив, тихонько прикрыл ее за собой. И был на удивление спокоен… Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно свободным от всяческих условностей…
Зашел к себе в уборную, чтобы снять грим и переодеться. А затем, покинув студию, направился к автобусной остановке на углу у моста.
Какое-то время я бродил в квартале Сен-Мишель. Мне необходима была толпа, опьяняющий воздух этого гостеприимного для всех и каждого бульвара… Я поднялся к Люксембургскому саду и в каждом попадавшемся мне по дороге кафе выпивал порцию виски.
Когда я наконец очутился в своей комнатке на авеню де л'Обсерватуар, я был мертвецки пьян… Однако же сохранял полную ясность мысли. Она оставалась незамутненной словно прозрачное стекло.
Не раздеваясь, я растянулся на кровати. Закинул руки за голову и в конце концов, будто утонув, погрузился в серое текучее небытие.
Кто-то с силой тряс меня за плечо. Сквозь тяжелый сон я угадывал чье-то присутствие… Но мне никак не удавалось открыть глаза. В голове у меня гудело, а зубы были словно спаяны.
Я смутно соображал, что если открою глаза, мне будет очень худо. Однако, сделав неимоверное усилие и с трудом приподняв веки, я различил как сквозь дрожащий туман строгое лицо Люсии.
Ее внимательный взгляд дал мне силы приподняться на локте. Все вокруг кружилось: комната, Люсия, ее жесткий взгляд…
Я заслонил глаза рукой.
— Ты выпил? — спросила Люсия.
Голос был четкий и слишком реальный для моего полусознательного состояния.
— Да…
Этот простой слог чуть не стоил мне рвоты.
— Ты полагаешь, так можно себя вести, Морис? Покинуть съемочный павильон в разгар работы?
Она опять принялась меня трясти. Я снова упал на кровать лицом в подушку. Тогда она присела на корточки рядом с постелью и стала громко говорить прямо мне в ухо. Каждая ее интонация порождала в моем мозгу острую боль. Мой рассудок дрожал как светящийся сигнал магнитофона, реагирующий на частоту звука.
— В нашем ремесле обижаться не принято… По твоей вине потеряли три съемочных часа, а это значит — маленькое состояние. Ты меня слышишь?
Я хотел возразить и сумел с трудом произнести:
— Вы меня прогнали!
— Если ты воспринимаешь буквально все то, что тебе говорится под настроение, тебя ждет беспокойное будущее! Ты добьешься, что я тебя брошу…
— Оставь меня!
Одной рукой Люсия оторвала мою голову от подушки. Она была гораздо сильней, чем я мог предположить. Другой рукой дала мне пощечину. От сотрясения у меня в голове что-то разорвалось… Боль распространилась вплоть до внутренностей, до самого желудка. Я доковылял до раковины. Люсия, проявив сочувствие, держала мне голову.
На бульвар Ланн она притащила жалкую развалину. Ей пришлось прибегнуть к помощи Феликса. Затем заботу обо мне взяла на себя Мов. Она заставила меня выпить кучу разных гадостей, чтоб снять спазмы, и в течение нескольких часов прикладывала мне к макушке пузырь со льдом.
На следующее утро очень рано прозвонил будильник. Я открыл глаза. Внутри у меня была пустота и словно живая рана, будто там выскоблили зазубренным ножом. Если не считать этого ощущения и легкой головной боли, я чувствовал себя гораздо лучше, чем можно было ожидать после такого количества выпитого накануне.
Усевшись в кровати, я решил обдумать свою жизнь. Что ж, несмотря на остаточные явления после вчерашнего перепоя, я был, пожалуй, удовлетворен. Меня окружал комфорт, я чувствовал себя в безопасности и испытывал желание работать…
Я различил легкий равномерный шум… Но никак не мог установить его происхождение. И лишь когда стал подниматься с постели, увидел лежащую на ковре Мов. Завернувшись в покрывало, она, как собачка, спала у моей кровати, чтоб не оставлять меня без присмотра.
Вставая с постели, я разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась.
— Как вы себя чувствуете?
Вместо ответа я опустился рядом с ней на колени. Мне хотелось плакать. Ее преданность трогала меня, на сердце становилось теплее, а душа напевала нежную и сладкую мелодию.
— Мов, — запинаясь, проговорил я, — Мов, ты любишь меня? Она закрыла глаза. Золотистые волосы обрамляли ее лицо, и, казалось, оно озарено светом солнечного луча.
— Ты и сам это знаешь, — ответила она.
Я поднялся с колен. Да, я знал… Знал, не думая об этом, не желая думать!
Теперь все становилось еще сложнее.
— Если б по крайней мере она не была твоей матерью!
Мов поняла, что я имел в виду.
— Но так уж оно есть, Морис.
— Увы…
Я отправился в ванную и принял ледяной душ, который окончательно восстановил мои силы. Вернувшись в комнату, я застал Мов на том же месте.