Похоже, она была искренне рада. Встала, взяла со столика мой букет. И тут только я заметил огромные корзины цветов, которыми была заставлена ее уборная. По сравнению с этими величественными сооружениями из дорогих цветов, мой букет выглядел так, словно его привезли из-за города на электричке.
— Закройте дверь… Я страшная мерзлячка.
Я закрыл дверь, раздумывая при этом, что имела в виду актриса и не следовало ли мне закрыть дверь снаружи, а не изнутри. И все-таки остался в маленькой душной комнатке, где от многочисленных собранных в ней цветов исходил приторный запах оранжереи.
— Как вас зовут?
— Морис Теллан…
— И вы хотите стать актером?
Вопрос меня оскорбил. Я не хотел стать актером: я и был актером. О, разумеется, пока неизвестным, но все-таки хорошим.
— У вас уже есть какие-нибудь работы?
— Несколько крошечных ролей в кино и интересная роль в «Лунатиках».
— Сколько вам лет?
— Восемнадцать…
— Вы учились у Симона?
— Нет, в Тулузской школе…
Она рассмеялась.
— Какой вы смешной! Знаете, из вас получился бы чудесный «Великий Мон»…
Я знал, что могу «чудесно» сыграть множество «чудесных» персонажей.
— Только надо спешить, — вздохнул я.
— Почему?
— Пока я еще достаточно молод…
Она снова засмеялась.
— Достаточно молод! Говорить так в восемнадцать-то лет…
Мне все не верилось в свое счастье. Я, никому не известный парень из провинции, чью шею еще украшают юношеские прыщи, и вдруг — в артистической уборной самой Люсии Меррер. И спокойно беседую с ней… Я уже обдумывал, в каких восторженных выражениях напишу об этом событии матери.
Внезапно лицо Люсии стало строгим, почти торжественным.
— Быть может, вы станете великим актером, Морис…
Она назвала меня Морисом! И сразу же высказанное предположение приобрело силу пророчества.
Все это время я стоял перед ней как истукан, а она продолжала говорить со мной, нюхая мои розы.
— Кого вы хотели бы сыграть, Морис?
Должно быть, журналисты задавали ей такого рода дурацкие вопросы, а теперь она, наверное, хотела озадачить меня.
— Адама, — слегка подумав, решился я.
Ее тихий смех ласкал слух.
— Любопытный ответ. И почему же вы бы хотели быть Адамом?
— Потому что Адам еще не знал, что существует смерть.
Лицо Люсии омрачилось.
— Значит, вы тоже думаете об «этом»?
— И немало…
— В вашем возрасте!
— Дело не в возрасте, а в склонности… Осознаешь или нет!
— Скажи-ка, а вы не глупы, мой мальчик…
Опять этот проклятый румянец, с которым я не могу справиться, от которого горит лицо. Я едва не обжегся, прикоснувшись пальцами к вискам.
Она выдернула из моего букета одну розу — красный чуть распустившийся бутон — и протянула мне.
— Возьмите, хочу отплатить вам… Если любите сувениры, можете засушить его в книге…
Я схватил цветок. Для меня он вдруг перестал быть простой розой за восемьдесят франков. Не знаю даже, попрощался ли я, уходя, но долго еще вспоминал ее странную, чуть грустную улыбку.
Розовый бутон, который я с благоговением сжимал в руке, был похож на эту улыбку.
Глава II
В последующие три дня я видел Люсию лишь мельком во дворе киностудии или в баре. Каждый раз она была в обществе разных известных личностей, и это отбивало у меня всякую охоту подходить к ней.
Наконец на четвертый день был мой черед играть. Играть — это громко сказано, учитывая то, что мне предстояло изобразить: я должен был стоять по стойке «смирно», пока Люсия Меррер беседовала с президентом какой-то там республики. В определенный момент она роняла перчатку, президент неизвестной республики этого не замечал. Мне следовало, проявив вначале некоторую нерешительность, подобрать перчатку и протянуть ее Люсии. Люсия с улыбкой благодарила меня… Как вы можете судить сами, в этой ситуации мне трудно было продемонстрировать свой талант.
Фильм назывался «Белокурое приключение», и несколько реплик, произнесенных персонажами в моем присутствии, давали мне все основания думать, что это будет удручающе посредственная картина.
Перед началом съемки Люсия подошла ко мне, чтобы пожать руку. Она внимательно осмотрела меня и сказала, что мундир сидит на мне бесподобно. Затем режиссер дал команду приступить к репетиции предстоящей сцены, и Люсия, «входя в роль», утратила всю свою любезность.
В конце дня реквизитор прошелся по павильону с номерной доской в руках, на которой было написано, что мадмуазель Меррер устраивает аперитив. Разумеется, статисты в подобных возлияниях не участвовали, но Люсия, прежде чем покинуть павильон, отделилась от группы актеров и бросила мне:
— Надеюсь, вы останетесь?
И я остался. И получил право на стакан чего-то, который опустошил, стоя один в углу. Генеральный штаб картины со всей серьезностью обсуждал съемки, а рабочие постановочного цеха тем временем опорожняли бутылки. Я и не надеялся, что она будет разговаривать со мной, но все-таки мне было слегка грустно. Статист в фильме — это пария.
Последний из электриков, какой-нибудь жалкий ассистент — и то являются составной частью съемочной группы… А статист — нет! Он — предмет обстановки, не больше. Недолговечный элемент декораций… И вообще он никто! Просто загримированное лицо, от которого требуется не проявлять интереса к главным актерам и выглядеть «естественно», это «задник» подлинной жизни… Он безропотен от природы. Все, что он просит — это свой гонорар; все, на что надеется — это «попасть в кадр»; все, к чему стремится — это произнести однажды реплику, которая выведет его из состояния оцепенения…
Во время аперитива никто не обратил на меня внимания. Я был здесь незваным гостем, бедным родственником… Мой стакан «мартини» смахивал на милостыню. Я даже не мог сравнить его со стаканом вина, который иногда наливают почтальону в благодарность за услугу.
Я осторожно поставил стакан на край стола и незаметно исчез среди всеобщего оживления.
Как раз в тот момент, когда я выходил со студии, от остановки отъехал автобус. В это время суток следующего пришлось бы ждать не менее получаса. Я решил пройтись пешком до Шарантона. Этот день, который я провел в свете прожекторов, утомил меня и расстроил… Небольшая прогулка в сумерках пошла бы мне на пользу.
Когда я добрался до того места, где начинается короткая шарантонская автострада, меня обогнал «крайслер» Люсии Меррер. Проехав немного вперед, машина остановилась, затем дала задний ход, и я сообразил, что Люсия решила меня подвезти… Чувствуя как от волнения сильней заколотилось сердце, я побежал к машине. Люсия была одна. Я не сумел открыть дверцу, и Люсии пришлось наклониться, чтобы нажать ручку изнутри.
— Садитесь! — сухо сказала она.
Вид у нее был озабоченный и недовольный. Я уселся рядом. Сиденье из белой кожи показалось мне просторным как скамья в каком-нибудь зале ожидания. Люсия нажала педаль, и машина, шелестя шинами, тронулась с места. В салоне было тепло, витал какой-то легкий и вместе с тем неотвязный аромат.
— Благодарю вас, — пролепетал я. — И еще спасибо за аперитив…
Она промолчала в ответ, все ее внимание, казалось, было сосредоточено на дороге.
Когда мы съехали с автострады, Люсия словно вспомнила о моем присутствии.
— Вы прекрасно сыграли гвардейца…
То был один из идиотских комплиментов, которые я не переношу.
— Манекен из «Галери Лафайет» справился бы не хуже!
Она незаметно окинула меня быстрым взглядом.
— Перед камерой все имеет значение… Возвращая мою перчатку, вы посмотрели на меня именно так, как надо.
— Вы полагаете, что среди двух тысяч пятисот метров пленки кто-нибудь заметит это взгляд?
— Может быть…
Какое-то время мы молчали. Люсия медленно вела машину вдоль набережных. Я невольно восхищался грациозностью ее) движений. Сегодня она была по-настоящему красива. Во всей ее манере держаться чувствовалось какое-то высокомерие.