- Здравствуйте, - сказала с холодком в голосе. Шелковое платье с прямыми плечиками подчеркивало угловатость ее фигуры.
Галина спешит наполнить бокалы:
- Выпьем за солдат и офицеров, наших воинов!
Тост приняла и Варя - залпом осушила бокал. Лед, кажется, трогается.
- Вы учитесь? - спросил ее.
- В десятом, товарищ подполковник. - Вино придало ей смелости. Ткнула пальцем в награды: - Вам бы гордиться...
- Варя! - попробовала остановить ее Галина.
- Ничего худого не сказала. Товарищ, видать, человек решительный...
У Галины дрогнули губы.
- Зачем ты казнишь меня? Если уж ты судья, то почему не своему брату?
- Его не трогай, он фронтовик. Молчи!..
- Я больше не хочу молчать!.. Ты прекрасно знаешь, кто виноват в том, что меня бросили. Твой разлюбезный братец служил в Тимашевке, в часе езды отсюда...
- Перестань! - Варя топнула ногой.
- Он вам с матерью подбросил грузовичок продуктов и улизнул в Новороссийск, а оттуда в Сочи, а потом еще дальше - в Поти. Фронтовик!.. Служит и не тужит... Бросил меня одну с сыном. Вы все меня бросили и все меня судите. Почему вы - меня?
- Ты с немцами жила... жила!.. - Варя повернулась ко мне: - На той самой кровати, что и вы, вы...
Галина встала, упал стул. Выдвинула ящик стола, достала связку ключей и приказала:
- Бери и уходи в домик напротив, там дождешься поезда. И вот что скажу тебе и всему вашему куркульскому роду: не смейте, слышишь, не смейте переступать мой порог!
Я ждал от Вари новой резкой выходки, но, к удивлению, она молча взяла ключи, торопливо оделась и, не простившись, выскочила из комнаты. Хлопнула дверь.
Галина села, закурила, сигарета подрагивала в ее пальцах.
- Вы курите? - удивился я. - Выпьем?
- Не надо, Константин Николаевич. - Смяла в пепельнице окурок, откинула со лба прядь. - Скажите, зачем вы вернулись и... почему легли на мою постель?
- Так уж получилось... По-глупому, наверное, извините...
- Та ночь... Вы пришли ко мне насквозь промерзшим. С вас слетел напускной апломб, с которым вы впервые явились. Я была вам благодарна, так хотелось сделать приятное... И сперва ничего не поняла, почему вдруг ушли, а потом догадалась... Разве можно так? В оккупации оставались миллионы. Так что, всех под одну гребенку?
Я накинул на плечи шинель и не знал, что делать.
- Останьтесь, - сказала так тихо, что я скорее догадался, чем расслышал.
...Двое суток мы не выходили за стены домика. Ночью в окна заглядывала круглая луна.
Галина сидит, подобрав колени.
- Ты не спишь? - Нагнулась ко мне, подсунула руку под мою шею, другую запустила в волосы, - Ты никогда не полысеешь...
- Зато уже поседел...
- Вспомнилась мне та страшная ночь, когда ты кричал во сне. Я испугалась, побежала в твою комнату, у тебя было такое беспомощное лицо...
Я взял ее руку с ссадинами на пальцах, стал целовать, мысленно прося прощения.
- Ты что, милый?
- Не знаю, как мне уйти от тебя.
- И я не знаю, как расстанусь с тобой.. Тебя всегда ждут, И я хочу так жить, чтобы меня тоже ждали.
- Кто?
- До встречи нашей мне думалось, что все главное мною уже прожито. "Как на древнем, выцветшем холсте, стынет небо тускло-голубое. Но не тесно в этой тесноте и не душно в сырости и зное"...Так я ощущала мир до войны. Но война... Оккупация...
- Что ты будешь делать? Я могу помочь тебе?
- Я должна сама... С двенадцати лет сама свою ношу тащу... Отец у меня - здешняя знаменитость, доктор-терапевт с частной практикой, большой барин. Женился давно, на казачке, учился, а она, моя мать, на него работала. Родилась я, потом брат появился, тогда отец и бросил семью. Я осталась при нем, а мать с братом в станицу подались. Там у нее сейчас и мой сын. Росла, ни радостей, ни горя особого не зная. Но помню день, когда отец сказал: "Ты большая, будешь хозяйкой дома". Приду из школы и скорей на себя передник: кухарка, уборщица, в воскресный день в отцовской приемной и только поздней ночью с книгой. Мы тогда жили на Базарной, в большом каменном доме. Каким-то образом отца покорил студент-медик Витюшка, как он его называл. Юноша-паинька, послушный, начитанный. Играют в шахматы, стихи вслух читают, а я чищу и мою докторский кабинет. "Галка, кофе!" - на весь дом отцовский голос. И кофе подавала, и окурки убирала. "Витюшка, не зевай - золотые руки!" - подмаргивал отец. Два года проучилась в медицинском, а потом замуж за этого самого Витюшку. Родила сына, и все мы жили на Базарной. Их теперь у меня стало трое: отец, муж и сын. Мне бы учиться дальше, а отец свое: "Успеешь, молодая. Чужих в доме не потерплю". За месяц до оккупации я похоронила его. Меня немцы выгнали на окраину в эту чужую халупу, а дом на Базарной перед своим уходом взорвали. Я и осталась здесь - всем на суд...
- Не ты одна, всем не сладко - война...
- Согласна... Но речь не об этом, не обо мне. Я хочу воспитать своего мальчика. Пусть будет мужчиной, настоящим, не как его родной отец, отбывающий войну под черноморскими пальмами. Но сына нет со мной. Не хочу, чтобы он был свидетелем того, как некоторые помыкают тут его матерью. - Ее глаза стали влажными.
- Что же ты надумала?
- Буду ходить в военкомат, пока не возьмут или не зашлют к черту на рога...
Рассвело. Галина хозяйничала, а я брился и думал. Впервые о том, о чем никогда по-настоящему не задумывался. Как накапливается опыт жизни? Как человек обретает высоту, с которой видит ширь и глубину жизни, тогда как другие видят только то, что торчит под их собственным носом?..
Мы позавтракали. Галина торопливо убрала посуду.
- Нам пора. - Горячо поцеловала в губы. - Жить тебе, солдату!
* * *
...Я в вагоне - старом, дребезжащем; за окном тополя, равнина, запорошенная снегом, хаты, голые сады.
Еще ощущаю теплоту ее губ.
11
Дежурный по резерву смотрел на меня как на человека, которого вот-вот поведут на эшафот.
- Вы еще не знаете Мотяшкина. Состряпает такую характеристику, что до конца войны будете подпирать стены резервных команд! - Дежурный отскочил от окна - и к двери. Одернул китель. - Идет! - Руку под козырек, хрипло: Товарищи офицеры!
Полковник прошел мимо, не удостоив нас взглядом. Дежурный стоял как пригвожденный; бедняга, даже красные пятна на лице выступили.
- Подполковник Тимаков, прошу ко мне! - потребовал начальник резерва.
- Есть!
Доложил чин чином: мол, опоздал на поезд... Попутная машина не попалась... Полковник слушал, не глядя на меня. Я замолчал. А он взял со стола газету, уткнулся носом в сводку Информбюро.
- Наступаем, товарищ полковник? - спрашиваю от волнения, должно быть.
- Корсунь-шевченковскую группировку - в кольцо. Хорошо! Сделано грамотно.
- А мы застряли, товарищ полковник...
- Ошибаетесь, движемся. - Наконец-то посмотрел в глаза. - Вы меня поняли?
- Застряну?
Голосом задушевным, будто самому близкому:
- Сами не туда заехали, дорогу себе удлинили. Пока посидите под домашним арестом. Чтобы не скучали, проштудируете полевой устав от корки до корки - лично проэкзаменую. А там Военный совет и решит вашу судьбу, подполковник, - Он поднялся. - Извлекайте собственную занозу сами!
Украинские фронты. Первый, Второй, Третий... Армии на огромном пространстве - от Киева до Черного моря - двинулись на запад. Наш резерв таял, как снег под мартовским солнцем.
...Канун большой весны, благодатные дожди сгоняют последний снег в лесных чащобах, На солнечной стороне цветет мать-и-мачеха, набухают почки; щука вышла на мелководье метать икру. Мария Степановна ухаживает за мной с материнской жалостью. А я, как кулижка, что держится под столетним, дубом даже в жару, застрял в четырех стенах. Движение, которое пошло с начала марта по всем станичным улицам и унесло моих соседей, не задело меня.
Мария Степановна спросила:
- Чи не захворалы? Клыкну я дида Яковченко - дюжий знахарь.
- Не надо, хозяюшка...
- Як знаете.
Каждый день на имя полковника по рапорту. Каюсь, умоляю: в любую часть на любое дело, хоть в штрафной батальон, только не безделье. Ни ответа ни привета, И устав вызубрил, что называется, назубок.