Генералы переглянулись. Командующий застегнул китель на две пуговицы, насупившись посмотрел на меня. Я хотел подняться, но он приказал:
- Сиди!.. Из каких запасов свежее мясо?
- Все законно, товарищ генерал.
Командующий погрозил пальцем:
- Я тебе покажу "законно"! Армия на консервах, сухарях, а у него райская жизнь, скажите пожалуйста! Докладывай, откуда твое богатство?
Рассказ мой уместился в ладошку: подбираем дохлых лошадей, варим мыло, мыло меняем на продукты.
- Колхозы раскулачиваешь? - настаивает Бочкарев.
- Обмениваемся с частным сектором...
- "Сектором", слово-то какое выколупал! Нет частного - война! Партизанская самозаготовка, и даже без спроса. И вообще... Самогон гнали? Сам комполка побывал на поминках...
Меня глушили, как рыбу гранатами, вот-вот всплыву наверх.
Бочкарев:
- На солдатах яловичные сапоги!
Гартнов:
- Вытурил из полка опытного начальника штаба... Не полк, а боярская вотчина!
Бочкарев:
- Не признает политсостав, всему сам голова!
Обида душила.
- Помалкиваешь? Как, Леонид Прокофьевич, будем на полку оставлять?
- Прикинем, подумаем...
Генералы снова переглянулись, поднялись. Идут к машине, я рядом, земля из-под ног куда-то уплывает. Неужели наветы Сапрыгина сильнее того, что видели генеральские глаза, слышали уши? Это же несправедливо...
- Не согласен, никак не согласен!
- С чем? - Командующий уставился на меня.
- С вашей оценкой жизни части. Хоть в военный трибунал - не согласен!
Командующий хлопнул меня по плечу, улыбнулся:
- А теперь скажи по секрету: откуда на сержантах яловичные сапоги?
- Полковника Роненсона упросил...
- Гм... Как это тебе удается? - Посмеиваясь, генералы уселись в машину, она рванула с места...
Я устал. Ах как я устал!..
* * *
Полк спит. На горизонте - малиновый солнечный диск: быть, наверное, ветру. На акации верещит одна-одинешенька кургузая птичка. Свистнул улетела. Пошел по лесной поляне. Призывное ржание, остановило. Нарзан, вытянув шею, скосил на меня глаза.
- Здоров, дружище.
Он фыркнул, бархатистые губы умостились в моей раскрытой ладони.
- Подсластиться хочешь? У меня, брат, одна горечь. Мне нужна шагистика да дыры в черных мишенях... А ты как думаешь? Головой мотаешь, жалуешься, что и тебя замордовал. Вон как бока твои подзапали. Что ржешь?.. Покажи-ка зубы... О, ты стар, как и твой поводырь Клименко. По твоим лошадиным годам - полная отставка. Вот погоди, дружище, перемахнем границу, я и тебя и Клименко на гражданку. Топайте себе в мирную жизнь, в колхоз. Еще поработаете. Верно ведь?.. За вами и я подамся... Только куда? Есть в одном городе домишко на окраине, а ключей вот мне не оставили. И бог знает где сейчас хозяйка...
- Константин Николаевич! - окликает меня Рыбаков, подходит, крепко жмет руку. - Как ты?
- Более или менее...
- Мне не спалось. Куда ты исчез после смотра?
- Бродил. Свежим воздухом дышал.
- Ну, что там генералы?
- По головке погладили!..
24
Высокого роста майор с пустым левым рукавом, конец которого засунут в карман кителя, вошел в землянку.
- Не помешаю? - спросил очень уж по-граждански.
- Садитесь, гостем будете.
Он сел, правой рукой достал из кармана брюк домашней белизны носовой платок, вытер лицо, улыбнулся - глаза восточного разреза, с лукавинкой.
- С кем имею честь?
- Майор Татевосов Ашот Богданович, назначен на должность начальника штаба вверенного вам полка.
- Вы? - Невольно посмотрел на пустой рукав.
Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.
- Понимаете, домой гнали. Как - домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня - домой. Справедливо?
- Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!
Он обнажил белые зубы:
- Очень хорошо - мы два сапога пара.
- Так с прибытием, Ашот Богданович.
- Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?
- Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.
И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни... Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.
Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.
- Ах, какая беда! - Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате. - Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь... Что еще умею, а?
- Садитесь. Покурим...
Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.
- Разрешите, товарищ подполковник? - Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.
- Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту. - Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.
Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:
- Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?
- А как вы думаете сообщить?
- Думаю... Все-таки трибунал...
На лице Ашота я заметил нетерпение.
- Ваше мнение? - спросил я, обращаясь к нему.
Он вскинул руку.
- Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.
Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.
- Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним? - спросил я у него.
Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.
- Ба... какой сердитый!
- Он работяга и думающий офицер. На него можно положиться...
- Прошу двое суток на знакомство со штабом полка.
- Сутки! Нужно немедленно сформировать боевой полк, обучить, обстрелять.
- Сколько у нас на это дней?
- Сам бог не знает, наверное.
- Понимаю!
* * *
На следующий день в полковом штабе все задвигалось, закачалось, заволновалось. Служивые писаря спинами обтирали глинобитные стены старой украинской хатенки, лупя глаза на низенькую дверь, за которой сидел "безрукий" и решал судьбу каждого из них. Одни выскакивали от него, словно оглушенные взрывной волной, растерянно искали помощи, бросаясь от одного штабного офицера к другому, а другие - с жесткими складками на лицах, собранные, готовые беспрекословно подчиниться своему начальнику штаба.
* * *
...Идем "трясти" вишняковские команды. Нас сопровождает молоденький лейтенант в новеньком кителе, сапожках, в лоск прилизанный, - начальник вещевого довольствия. Заладил одно: "Виноват!"
- Другие слова знаешь? - спросил Татевосов.
- Виноват, знаю!
- Веди в портняжную.
- Виноват, что касается мастеров, отбирал лично сам майор товарищ Вишняковский.
В бывшем просторном амбаре немца-колониста прорублены высокие окна. Столы, а за ними солдаты: кроят, шьют, утюжат. Нас встречает небольшого роста кругленький губастый старшина.
- Мастера! - командует он.
- Пусть работают. Как живется-трудится? - спрашиваю я.
- Дела, как у старого башмачника, товарищ подполковник: есть молоток нет шпилек, есть шпильки - дратва гнила...
На вешалках кители, гимнастерки. На столах наметанные раскрои, и, похоже, из дорогого заморского сукна.
- Кому?
- Мы не имеем права знать. Мы шьем тем, у кого личная резолюция самого товарища майора.
- Покажите эти резолюции.
Старшина переминается с ноги на ногу, смотрит на лейтенанта, на лице которого, кроме готовности еще раз сказать "виноват!", ничего не прочтешь.