Харм насупился. Крылья среагировали на новую эмоцию, раскрылись. Перья вздыбились, а скелет крыльев принял форму прямого угла. Харм привычно потряс ими, аккуратно расправил, а потом неторопливо скрылся под серо-черной перьевой палаткой. Сальные кудряхи Харма торчали сверху и с трудом узнавалась в них светлая русость волос. Так, укрывшись крылами, было теплей. Так он не видел обшарпанных стен, пугающей черноты ниш и углов, темноты под кроватью, решетки на единственном незастекленном оконце под потолком. Так было менее страшно.
За месяцы заключения крылья стали грязными, мятыми, а перья слиплись, да и запах от них висел почти тошнотворный. По правде, Харм давно свыкся со зловонием: ухаживать за этим запущенным «подарком мечты» он не умел, ведь он не птица. Кто же он теперь? Крылатый воин — как прозвал его Генри Смолг? Харм улыбнулся, вспоминая об этом. Приятные обрывки прошлого были для него единственной отдушиной. Ведь что чудного осталось у Харма, помимо теплых мыслей?.. Ничего…
Бедняга не знал, как надо ухаживать за крыльями, да и работники этого заведения не стремились помочь. Кто на такое согласится?
Слава мечте, малыш еще не мог осознать, что испытывают эти люди, как воспринимают странного ребенка. Он не понимал, что для местного персонала был скорее противным недоразумением, уродцем, нежели ребенком, нуждающимся в помощи.
Примерно раз в неделю или две его отводили помыться. Не сейчас, но еще совсем недавно. В такие моменты он мысленно оказывался в благоухающей пене в ванной, что когда-то подготовила ему госпожа Степанида, добрая работница банного комплекса школы. Он вспоминал, как с наигранной строгостью она отчитывала заросшего грязью Харма. Он позже смекнул, что ее строгость — это напускное. Чего стоило опять показаться Степаниде на глаза после «битвы с коброй». Тогда Харм спас Элфи от ядовитой змеюки. Харм походил в чистеньких штанишках не больше получаса и тут же порвал колено, а как испачкал!.. Его отчитали, но в конце провозгласили заслуженное: «Молодец! Смелый поступок!» — а еще Степанида чмокнула его в щеку.
Сейчас же персонал тюрьмы в общей массе побаивался к нему даже приближаться, не говоря о том, чтобы помочь малышу намылить крылья. Изредка давали жидкое мыло или это был шампунь, но чаще он получал лишь взгляды полные омерзения. Ему, как заразному, издали кидали полотенце, оставляли у двери кусок мыла, страшась его вида; страшась хоть на миг коснуться, пусть взглядом, такого небывалого уродства.
Два раза в день через отверстие внизу железной двери появлялась миска с каким-то супом, или это была жидкая каша. В первые недели заключения, бывало, в щель протискивалась чья-то ладонь. На пол кидали сырое зерно. Тогда из-за двери доносился хохот. Харм пытался сказать, что зерно трудно жевать, им никак не наесться. Реакция малыша задорила солдат пуще прежнего. Так они шутили. Правда сказать, это быстро закончилось. Надоело ли им или была другая причина, но издевательства быстро прекратились.
Теперь, глядя в миску на бледную желтую массу, Харм с тоской вспоминал мамину картошку и капусту, а о школьной столовой он заставлял себя вовсе не думать. Сожалел, что колечко с летучей мышью потерял в лесу, когда искал путь назад, когда искал дорогу в Воллдрим.
Раньше, когда Харма только поймали, в камере было чище. Здесь регулярно мыли, а его выводили на улицу. В широком каменном коридоре в двадцать метров в длину, предназначенном для прогулок, сквозь решетку над головой Харм видел макушку леса и небо, птиц, слышал ветер. Там было лучше, чем здесь, там было почти хорошо, но все это прошло.
Три месяца или около того минуло с последней «решетчатой» прогулки. С тех пор перестали давать постельное белье, забрали одеяло. Его так наказывали. «Не хочешь сотрудничать? Тогда не обижайся», — сказал мужчина с большой плоской родинкой, которую носил на кончике своего длинного носа. Он, как и многие в этом месте, одевался в зеленую форму с волнистыми пятнами серого и бежевого. Харма то и дело водили к нему «на разговоры». После так называемого «отказа сотрудничать» Харма не выводили из камеры вовсе.
Почти каждый день, Харм вспоминал тот день, когда он обрел эти самые крылья, которые теперь смялись и потрепались, но что самое ужасное — их время от времени подрезали. Нет, это было не больно, но в такие моменты он завидовал птицам, летающим в небесах. Он вспоминал, как взмахнул крыльями, как вылетел из комнаты Элфи. Тогда он боялся своей потерянной мечты, своей оплошности, приведшей к смерти старшего брата Стива.
Он хотел все исправить, найти, помочь… но как показаться Майклу и Саре на глаза? Как признаться, что это он навлек беду на семью?
«Ненавижу!» — кричал себе малыш. В тот день он решил, что исчезнет, уйдет прочь из Воллдрима, далеко от печали собственных желаний. Ведь как мог он вернуться домой, после того, что сотворил? Что еще он сотворит, кто еще пострадает? Харм долго летал в небесах. Били молнии, и он вдруг понял — он творил их. Разряды молний были его горечью.
Полет сказался неким спасением. Ветер, скорость, простор — они лечили тело, исцеляли печальные мысли, становилось легко.
«Я исправлю мечту! — решил Харм. — Я полечу назад! Вернусь домой… Я скажу, что виновен, я постараюсь измениться…»
Сосны, пихты, поля, васильки, речка и давно нет людей… Харм спустился. Он устал. Он летел слишком долго. Он решил отдохнуть.
Малыш поискал где укрыться. Пахло древесной смолой и полынью. Среди сотен карликовых сосен, старых дубов и вязов обнаружилась одинокая ива. Мальчик скрылся под лентами «плаксивого» древа. Теперь дождь лил не так сильно. Впрочем, Харм давно уже вымок. Небо темною ночью свисало над ним, но вдали горизонт окаймляли угасающие сумерки.
Харм сидел на земле и кутался в крылья. Он думал, он вспоминал… «Элфи спасли, — Харм улыбнулся. — Неужели Стив умер?» — он закрыл глаза и обхватил голову выпачканными ладонями. Бинт промок, и рубашка прилипла к телу; из раны от укуса Кайгы вновь засочилась кровь. Он дрожал и думал о брате, о Стиве. О тени человека, который жил внутри себя и никогда не заговаривал с братом, да и с другими членами семьи Дриммернов.
Какой у Стива был голос? Он говорил мало. Нет, он только кивал, соглашаясь с поручениями. Он безропотно исполнял хозяйские дела. Что он любил? Чего он хотел? Кем он был? Неужели он умер?
Мальчик вдруг понял, что не знает о Стиве ничего: не помнит цвета его глаз, волос. Был ли тот крепок или худ? А в чем он был одет? Размытое пятно человека в тени комнаты — вот и весь портрет Стива, что смог воссоздать в памяти Харм. «Не помню, я ничего не помню, — сбиваясь и всхлипывая, шептал себе Харм: — Я спасу тебя, Стив, я спасу тебя, братик!..»
Харм сидел под струящимися ветвями, одинокий, в глуши леса. Плакучая ива, заключив союз с ветром, подобно жалостливой участнице, поглаживала мальчонку по голове и плечам. Дождь усилился, сверкнула молния, и гром ударил о землю. Харм даже не вздрогнул. Его мысли оказались громче грозовой стихии.
Вскоре уставший и истощенный голодом мальчик наконец уснул.
Влажное тепло на щеке — Харм протер глаза и на несколько секунд замер в недоумении. К нему ластился Кайгы. Пес лизал мальчонке лицо, шею, голову. Он смотрел на друга печальными глазами и скулил, извиняясь ли, радуясь?.. Харм обнял пса:
— Ты нашел меня! Нашел! Кайгы, мой хороший, мой Кайгы!
Пес скулил… Нет, он что-то бормотал, на своем, на собачьем.
— Да, да, и я рад тебя видеть. Друг мой, мой Кайгы.
Так пес нашел Харма. Жаль, но потом они так и не сумели отыскать дорогу домой.
Сейчас, когда Харм сидел в тюрьме, вой пса помогал ему смириться и не сожалеть, не забывать, что печаль не должна окутать его сердце. Прошлогодний урок на перекрестке в Тубио, который преподнес ему пес Элфи, мальчик хорошо помнил. Благодаря ярости пса, теперь Харм отдался обстоятельствам, доверился мечте, несмотря на то, что мечтательная способность его ныне оказалась совершенно утеряна.
Знал ли пес, что его присутствие так важно для Харма? Чувствовал ли Кайгы малыша Дриммерна? Кто сможет утверждать, что понимает достаточно хорошо собачье племя, чтобы рассудить их чувствах и привязанности, веру в друга-человека?