Кирк рассмеялся, но и это не сработало! Он лупил Рэмона ногами и даже укусил того за живот. Он рвался и шипел протесты, он уже вспотел!.. Он пыжился, тужился, но в конце концов сдался. От бессилия он упер лоб в грудь Рэмона и странным обстоятельством вдруг зарыдал.
Какое случилось облегчение! Ребенок не позволял себе этого действа давно, а может никогда в сознательной жизни. Навзрыд, от души, не стесняясь и совершенно забывшись, Кирк плакал, выл и, словно малыш, причитал…
— Садись! — дождавшись нужного эффекта, сказал Рэмон. Он разжал объятия, и Кирк плюхнулся на нижнюю ступень крыльца, еще не понимая, что случилось. — А это, — он указал на локтевую рану, — лечится довольно просто. Здесь справятся календула и оксид цинка, плюс эфеби… Лилианна, можешь сама… или сходите в школу к лекарю…
Она кивнула и присела рядом с Кирком. Мама обняла сына, и тот позволил!
Похоже объятия послужили неким терапевтическим действом. Кирк всхлипывал, а Элфи опустилась перед другом, уложив подбородок на его бедро. По щеке Элфи сбежала слеза, радостная, счастливая слезинка. Кирк с безграничной благодарностью посмотрел на подругу.
— Кстати, что бы вы выбрали, мистер Беккет: «быть мечтателем» или «быть самым умным из когда-либо живших не свете людей»? — спросил Рэмон.
Кирк посмотрел на Элфи. Он вспомнил ее смешную пижаму с лопоухими зверьками, в которой она летала в небесах. Кто у нее остался? Неизвестно когда вернется ее отец, мама свихнулась, а Харм… Жив ли он? «Я нужен ей», — он улыбнулся своей почти сестренке и ответил:
— Дядя Джон в своем кабинете в Воллдриме. Тот человек, Фирлингтон, он превратил его в книгу и оставил на книжной полке, — сказал Кирк, протягивая Рэмону пузырек-шебрак, что дал ему фоландец. Сейчас он не сомневался в своем решении рассказать о Фирлингтоне и его планах. Он в подробностях изложил все, что вспомнил… — А еще дядя сказал что-то про архив Карла. Надо достать архив. — Сбиваясь и стараясь не пропустить ничего важного, Кирк говорил о происшедшем в доме дяди Джона, глядя исключительно на Рэмона. На отца и на мать он не мог взглянуть даже мельком. Он виноват, что винил их, но сам готов был навредить уйме людей, лишь бы добиться своего. — А теперь я отвечу на ваш вопрос. Что бы я выбрал: быть мечтателем или очень умным человеком?.. Я выберу… Я не знаю, как это сделать и получится ли, но… Собой, я хочу остаться собой!
Зеландериец Рэмон сухо кивнул ответу мальчишки и без лишних эмоций взглянул на копию дяди Джона. Сейчас тот лежал на боку и, шевеля ногами, бормотал, что устал и пойдет спать, постепенно становился менее выраженным и уже прозрачным, вскоре исчез. Рэмон стер его.
— Сильный интеллект дает чудо и счастье, — сказал Рэмон не кому-то конкретному. — Интеллект, который возомнил себя великим, способен родить высокомерие или же нескончаемую печаль…
— Тебе придется решать, что делать дальше с твоим фоу, Кирк, — сказал отец сыну. — Думаю, ты созрел вполне, чтобы определиться самостоятельно.
— Значит этот блестящий червяк в моем теле называется фоу?
— Не червяк, скорее черви, — спокойно сказал Рэмон. — Их сотни, впрочем это не совсем черви. Это частицы, которые, то собираются в ленточки, то вновь распадаются.
Кирк сглотнул, но в панику впадать он утомился и потому всего-то обреченно скривил рот.
Элфи подпрыгнула и, зависнув параллельно земле, обняла Кирка:
— Как я рада, что ты можешь быть мечтателем! Ты такой хороший и добрый. Самый умный на свете мечтатель!.. Ищущий знания!..
— Найдем же Фирлингтона! — сказал Рэмон, подметив для себя, что сам воодушевился этой непринужденной и открытой радостью малышки.
Кирилл Беккет подошел к Лилианне, обнял ее и поцеловал, чего никогда не делал в присутствии посторонних. Он сказал:
— Мы поговорим, когда я вернусь, — посмотрел на сына: — Ты потрясающий ребенок… Хотя нет! Ты потрясающий мужчина! Позаботься об Элфи. До встречи, маленькая мечтательница Смолг!
— Да будет у нас чудная мечта! — ответила Элфи.
— Чуднее чуда станет та мечта! — сказал ей Кирилл Беккет.
Кирилл встал рядом с Рэмон, обвел всех взглядом. Он выглядел спокойным. Многолетнее сожаление наконец стало рушиться, отступать, и чуда наверняка в жизни Кирилла теперь станет много больше.
— Давай, Рэмон! Идем за печальным мираком Фоландии…
И оба мечтателя, воспользовавшись разными ореями, исчезли.
***
— Мы его поймали, — сказал Рэмон.
— О, чудная мечта, а Джон?
— Он в порядке.
Сессиль прошлась по комнате, в которой они жили последние полгода. Босые ноги, мягкий ковровый ворс. Она остановилась и резко повернулась к присевшему в кресло Рэмону. За его спиной на фоне бледно-серой стены висел его полноразмерный портрет, написанный здесь же, лет десять или больше назад. Совершенно та же поза и взгляд с нынешним сопоставимый до крайности. Она разглядывала его невозмутимое лицо, живое и нарисованное. Наконец Сессиль спросила:
— Когда ты расскажешь мне в чем дело?
— Это ни к чему, Сессиль.
— Что случилось с тобой? Почему Виола противится нашему союзу?
— Это лишнее… — ответил Рэмон. — Какая разница, чему она противится? Решать не ей…
— Ну ладно, объясни тогда, что имела ввиду Виола… Ее эксперимент… Почему, когда мы были в тумане, он не пустил в себя Виолу? Он оттолкнул ее руку, стоило коснуться его пелены. Но как только мы спаслись, он вновь зовет к себе людей?
Рэмон рассказал о своей догадке любимой, и она испугалась. Она приложила ладони к лицу и какое-то время стояла так. Она молчала, думала… Вскоре она расслабилась и, поправив кольцо с летучей мышью на указательном пальце, неспешно подошла к столу, стоящему у кресла, в котором сидел Рэмон. Сдвинуть с места монументальный стол возможно было лишь мечтой, весил он тонны. Сессиль рассматривала тетрадки и книги Рэмона, лежащие на нем. Она распахнула сборник поэзии Дрэзмонда.
— Я сделаю это, если будет в том необходимость… — вдруг сказала Сессиль.
— Мы найдем тебе замену.
— Я сделаю это сама!
— Нет, — он замолчал, а Сессиль, проигрывая в голове любимую мелодию, закачалась в ее такте и словно жива последний миг, улыбнулась неизбежному.
— Сделаю вместе с тобой…
— Ты знаешь, Сессиль, я понял откуда берутся все эти сливы.
Она взглянула на Рэмона. Покусывая нижнюю губу, ответила:
— Таким образом Степан говорит нам о своем незримом присутствии?
— Так и есть. Он показывает, где он сам, но где что-то другое. Это не плохо, просто так случилось. Он растворился в этом мире и даровал ему хотя бы цвет, хотя бы запах слив.
— Чудесно и красиво… Степан не захотел жить без любимой. Он понял, что о ней мечтал печально.
— Радуга и ветер, — продолжил Рэмон. — Все это весьма чудесно. Плохо, что Степан ни в мире жизни и ни за гранью миров, и потому сквозь его печаль мы можем слышать скорбь других. Возможно мы слышим саму Анну.
Сессиль замолчала. Она смотрела в книгу и конечно же не видела в ней ничего. Она боялась и не только печали Анны Волгиной, но того, на что решилась; того, что сделает, несмотря на протесты Рэмона.
Ветер заколыхал прозрачную штору, похоже в гости к ним пришел Степан. Воздух гулял по комнате, поднимая пыль и неся по красному полотну ковра иссохшие листья, вороша бумагу на столе.
Зеландериец знал, что Сессиль страшно и знал, что человеческий страх можно обмануть. Достаточно обнять человека, и его мозг впрыснет в кровь гормон «безмятежности», химическое соединение «чувства безопасности». Он встал и подошел к Сессиль со спины, обнял ее и ему самому стало спокойно.
— Одно печальное обстоятельство так и не находит разрешения, — сознательно переменил тему Рэмон.
Сессиль уперла затылок в его подбородок и улыбнулась:
— О чем же ты сейчас?
— Я до сих пор не знаю где этот мальчик — Харм. Я не могу найти его.
— Это действительно печально.
— Но я отчего-то думаю, что у него есть шанс.
— Почему же?
— Иногда скорбящему о своей жизни индивиду достаточно сказать, что он хороший человек, и он вдруг начнет меняться. Он превращается в того человека, которого в нем видят другие. Так происходит, если он готов измениться, но пока не решил, как именно.