Орн остался один.
Очнувшись, он стоял над котлом. Последняя капля воды испарилась ровно тогда, когда колдун открыл глаза. Первые лучи восходящего солнца пробивались в низину сквозь густую молодую листву. Беспокойно оглянувшись по сторонам, опричник удовлетворенно потер руки. Вокруг все было так, как и должно было. Трава, еще несколько часов назад сверкающая сочной зеленью молодой жизни, теперь была желта, суха и мертва. А прошлогодние листья, плотным ковром лежавшие вокруг жертвенника, были разметаны ровным кругом, обнажая влажную землю. Но все это не имело бы для Орна ни малейшего значения, если бы тело Аксиньи лежало меж дубов. Бросившись к камню, он погладил широкие потеки запекшейся крови. И глухо расхохотался.
Покойницы на жертвеннике не было.
Тяжелые монастырские ворота, скрипнув, закрылись за отцом Алексием. Впереди его ждали двести пятьдесят километров пешего пути, исполненного молитвами, случайными и желанными встречами, добрыми, равнодушными и злыми людьми, трудными словами и легкими поступками, печальными думами и светлыми мыслями. И верой в волю Всевышнего, которая дарит ему равенство с каждой песчинкой, что встретится на его пути.
Первые шаги от ворот обители были трудны и тягостны, но только Оптина пустынь скрылась из виду, как тут же образ ее поселился в его груди, чтобы всегда быть рядом. Он нес в себе ее храмы, колокольни, трапезные и свою келью. С этой ношей ему было легко и спокойно, словно бы не он ее, а она его несла его в Сергиево-Троицкую лавру, а оттуда в Москву.
Еще в обители много думая над словами покойного брата, Алексий жадно ждал той минуты, когда Господь даст ему шанс превратиться из доброго христианина в воина Христова. Не слушая лживую людскую логику, он надеялся на сердце, которое само позовет его тогда, когда настанет его час отправляться на битву.
Так и случилось. Лишь услышав о том, что в Москве необъяснимо пропадают люди, сердце позвало его в путь, призрев сомнения, сборы и тщательные приготовления. Отцу Алексию оставалось лишь получить благословление настоятеля. Он не думал о том, что станет делать, когда окажется рядом с людским горем, полагаясь на Промысел Божий. Монах знал, что должен быть там. И тогда Господь вложит в его руку меч. А пока в его руке был прочный посох, а за плечами котомка, хоть и небольшая, но способная вместить то мирское, что было ему необходимо. Монашеская ряса, ладно сидевшая на богатырской фигуре, защищала его лучше самой прочной кольчуги.
Дойдя до Калуги, он остановился у скособоченной торговой палатки, чтобы купить воды. Рядом с ней толклись трое пьяных парней лет по двадцати с небольшим. Сразу было и не понять, что пьянило их больше — водка или собственная злоба. В очереди перед отцом Алексием стояла ладная девчушка, круглолицая и синеглазая, с тугой светлой косой, она походила на героиню русских сказок, разве что одета была не в сарафан.
Когда очередь подвинулась и она стала ближе к пьяной троице, самый крепкий из них вскинул голову, уставившись на нее мутным рыбьим взглядом. Чуть пошатнувшись, он вдруг сделал широкий твердый шаг, в один миг оказавшись вплотную к девчонке.
— Пойдем, дура! Будешь приятное мужчине делать! — рявкнул он, пытаясь схватить ее за косу.
В следующую секунду окрестности Калуги наполнились истошным воплем. Его издал пьяный здоровяк, вмиг очутившийся на земле. Руками он схватился за лицо, по которому обильно текла кровь, сочась сквозь пальцы. Удар посохом, который нанес ему отец Алексий, был настолько сильным, что подарил несостоявшемуся кавалеру такой букет лицевых травм, какой можно было заработать в жестокой драке. Побледневшая девчушка пролепетала еле слышное «спасибо», глядя на отца Алексия с не меньшим страхом, чем на пьяных амбалов. Двое друзей воющего парня, которые еще были целы, смотрели на монаха трезвеющими глазами. Попытались поднять товарища, но, завидев подъезжающую патрульную машину, разом исчезли, словно цирковые иллюзионисты.
Дряхлые ментовские «Жигули» тормознули у палатки, истерично взвизгнув. Из них выскочил маленький крепкий страж порядка в лихо заломленной на затылок фуражке. «Неужели заберет?» — подумал отец Алексий, сам не веря в свое предположение. А тот, взглянув на валяющегося в пыли человека, сразу узнал его.
— Мазуркин, мразь ты грязная, — сказал он добродушно, растягивая слова. — Когда ж ты, говно такое, сдохнешь, а?
Брезгливо наклонясь над ним, он смачно, с оттяжкой, пнул Мазуркина под дых. Тот скрючился, сипя и задыхаясь. Строго посмотрев на монаха, мент сказал ему снизу вверх: