Внизу на улицах неслись машины, торопились люди, тащили сумки и портфели, ветры мели желтый коммунальный песок по скользким тротуарам, подталкивали озабоченных граждан — к работам, к службам, к занятиям. Что изменила в судьбах, в душах этих людей музыка Данилова, что она вообще могла изменить? Видимо, ничего… Данилов был утомлен и пуст душой. Музыка стала противна Данилову.
В стеганом халате Данилов сидел на диване. Исходил озябшей душой. И музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен. Никто не был ему нужен.
Зазвонил телефон.
— Здравствуй, Володя, — сказал Земский, — был, был я вчера на твоем выступлении!
— Вот как…
— Взял бюллетень и сходил.
— А была ли нужда, Николай Борисович? Музыка Переслегина находится в полном противоречии с вашей.
— А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим к иным направлениям. Пусть себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
— Спасибо, Николай Борисович.
— Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?
— Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто играл, и все. Как мог…
— Теперь ты должен играть не как можешь, а как не можешь. В крайнем случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
— Я понял, Николай Борисович.
— Играй, играй, иди дальше… Будешь большим артистом, — сказал Земский. — А потом дойдешь до черты. Спросишь: «А дальше куда?» …И некуда дальше. Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к тишизму… Вот ведь как… Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я без зла… Кстати, много ли гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но гармония-то где?
— Я стремился к гармонии.
— Ну и что? — сказал Земский.
— А ваши теории и мечты, Николай Борисович, разве не поиски гармонии, пусть и своеобразной?
— Володя, — вздохнул Земский, — юн ты еще и свеж… Много тебе еще придется по мукам ходить…
На этом Николай Борисович закончил разговор.
Звонок Земского взбодрил Данилова. «Хоть одного-то, но задела наша музыка! Так он и сказал, — вспоминал Данилов, — играл ты сильно…» А ведь Земский — ценитель строгий! Данилов даже встал, в возбуждении ходил по комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь он мечтал о новых звонках, в особенности надеялся услышать Переслегина и Чудецкого. «Нет, — говорил себе Данилов, — все же я молодец! Пусть в мире ничего не изменилось. Оно и не могло измениться! Но вдруг что-то изменилось во мне? В музыканте Данилове? Я играл так, как не играл раньше. И на простом альте. Отчего же мне хоть сегодня не быть довольным собой?»
«А что же Наташа мне даже и записки не оставила?» — подумал Данилов. Теперь он досадовал на то, что Наташа уехала вместе с гостями. Данилов понимал, что так оно, наверное, и к лучшему, что Наташа справедливо полагает жить и сама по себе, а не только при нем, еще Александр Сергеевич говорил, — правда, французскими словами, — что в женщине нет ничего пошлее терпения и самоотречения, и Данилов с Александром Сергеевичем поспорил бы лишь по поводу резкости суждения. Но сейчас Данилов почувствовал себя чуть ли не обиженным. Отчего же в сию минуту Наташи не было рядом?
Зазвонил телефон:
— Здравствуйте, это Валентин Сергеевич.
— Какой Валентин Сергеевич? — спросил Данилов и тут же понял, что растерянностью выдает свою слабость.
— Вот вы и сообразили, какой именно.
— Здравствуйте, — сказал Данилов. — Чем обязан?
— Именно мне вы ничем не обязаны… Так, если одной мелочью… Да что о ней говорить… И сейчас-то я вам звоню вовсе не по делу… Дело-то у вас впереди… Ох и большое!.. Я так… И для собственного успокоения. И для того, чтобы вас из некоего пагубного заблуждения вывести… Мне бы и звонить не следовало, настолько это разговор частный, я и нагоняй, возможно, получу, но вот уж не утерпел…
— Говорите, — сказал Данилов.
— Вы ведь теперь торжествуете…
— С чего бы?
— Торжествуете! Этак сыграли! И потому еще торжествуете, что вам кажется, будто вы сыграли вчера как обычный житель Земли. Будто вы не воспользовались никакими нашими возможностями. Действительно, вы пластинку браслета не сдвигали. Ну и что? Что изменилось-то? Ведь вы сами должны понять — вы весь были вчера в музыке! Весь Данилов! И тот, что существует на Земле как бы человеком, и тот, что является демоном на договоре. Вся ваша натура вчера звучала, и с историей своей, и с опытом житейским. Где уж тут на равных-то!