Наконец он окончил одевать Ковалика. При этом он вынужден был помогать себе второй рукой, хотя каждый раз от боли, пронизывающей не только руку, но и грудь, он почти терял сознание. Сапоги у мертвого были лучше, чем у него. Ему же предстоял долгий путь, поэтому сын конюха отдал раненому также и сапоги. Надеть на Ежи свои он не сумел. Боль парализовала левую сторону тела. Но он не мог уйти так просто. Их было семнадцать, количество должно сойтись. Видимость должна быть соблюдена.
Ковалик присоединился к ним в темноте. Шли гуськом, как тени. Они с Франэком были замыкающими. Никто не знал, что Ковалик пошел с ними, а Сверк уже замолк навеки.
Раненый пробовал надеть сапог двумя руками, вскрикивал от боли, но продолжал натягивать сапог на мертвую ногу. Нажимая грудью, он плакал от боли, как мальчишка, по лицу текли слезы, но он не отступал. Покончив с этим, он поднялся. Свечи на стуле догорали, но все равно было видно. Понял: уже светает. Он испугался. Жандармы могли прийти сюда за убитыми, обыскать имение, помешать жителям устроить похороны. Он знал, что остаток ночи, борющейся со светом, является единственным его прикрытием и союзником. Идти в город по дороге можно только ночью. Лесом же идти он не мог, слишком ослабел. Пришлось отправиться в госпиталь в повятовом местечке. До него было двадцать семь километров.
Ему пришло в голову, что именно сейчас пригодился бы парабеллум, гестапо унесло все оружие. Он уже был на боковой аллее, когда что-то заставило его вернуться. Он вошел на клумбу под окном, из которого стрелял, и пошарил ногой в сухой траве. Какой-то предмет, тяжелый как камень, подпрыгнул и ударился о носок сапога. Он наклонился. Это был парабеллум.
«Я утопил его в реке. Избавился от него как идиот. Оружие, которое само ко мне вернулось. Боже, что я сделал? Что я сделал?»
Он сжал кулак и почувствовал внутри что-то липкое, запрокинул голову, постепенно разжимая кулак, он следил за своей рукой, как за частью чужого тела. Нет, крови не было. Не так, как тогда, когда он вырвал ее из сжатой руки Сверка.
«У меня галлюцинации. Такое состояние приводит в дом умалишенных. Откуда у меня сейчас могла взяться кровь на руках? Это было двадцать пять лет тому назад. Нет, ровно двадцать восемь».
– Послушай, старик, – сказал он громко в пустоту гостиничной комнаты, – я сдержал свое слово. Но мы оба ошиблись. Ты и я. Я не отомстил за ребят, потому что… не было кому. Нет! Сверк, ты слышишь меня, брат? Слышишь? Сверк! Если бы не ты, если бы это не ты мне приказал… я пошел бы куда глаза глядят сразу же после войны. И никогда бы не вернулся на старую дорогу. О, господи… слишком поздно.
Г лава XV
В своей квартире он чувствовал себя непрошеным гостем, беспокойство гнало его из коридора на кухню, оттуда в комнату и обратно – маятниковым бессмысленным движением зверя, запертого в клетке. Он не мог ни на чем сосредоточиться. Повсюду валялись открытые коробки, покупки, сделанные Ирэной в Варшаве. Черный выходной костюм висел на спинке стула. Казалось, все эти предметы, выброшенные ничего не понимающей Ирэной, фактом своего существования демонстрировали фальшь и двусмысленность создавшейся ситуации. Он сорвал парадный пиджак со стула и бросил его в шкаф. Стало легче. Именно пиджак больше всего действовал на нервы, напоминая о том, что ему предстояло сделать завтра, послезавтра, что он будет делать всегда, в то время как он уже не был способен ни на какие бессмысленные жертвы.
Кто-то позвонил в дверь. В первый момент он решил не открывать. Сделать вид, что его нет. Потом подумал, что это, может быть, кто-нибудь с электростанции или почтальон. Ирэна теперь все время ждала почтальона.
Мужчины, стоявшие на лестничной клетке, были ему незнакомы.
– Пан Ежи Ковалик? – спросил один из них.
– Да.
– Можно войти?
Не дожидаясь приглашения, мужчина вошел в квартиру и осмотрелся. Второй, его товарищ, сохранял определенную дистанцию, как будто был его подчиненным.
– Я пришел к вам по делу об убийстве часовщика из Брудно Александра Кропивницкого, – сразу сообщил капитан Корда.
«Какое сегодня число? Первое декабря. Да. Месяц. Тридцать дней. Быстро».
– Понятно, – ответил он и сам удивился, что так великолепно владеет собой. – Чем могу быть полезен?
Капитан отодвинул какой-то развернутый пакет, лежавший на диване, и сел, предлагая Ковалику последовать его примеру. Второй мужчина встал у окна.
– Я мог бы играть с вами в очень длинное и очень мучительное для вас следствие, – объяснил капитан Корда спокойно. – Я мог бы при помощи системы вопросов и ответов устанавливать шаг за шагом все ваши действия на протяжении двадцати восьми лет. Без малого. Я запросто мог бы рассказать вам всю вашу жизнь. Но… это нам не нужно. У нас в руках все доказательства, а я даже преступников не люблю мучить без особой необходимости. В нашем случае ее нет. Пожалуйста, взгляните на это.
Без всякого волнения он взял из рук капитана фотографии. Свою он сразу отложил на столик, с другой на него смотрело молодое улыбающееся лицо Ежи Ковалика. Он смотрел на него дольше, чем надо было для опознания парня, погибшего от рук жандармов. Впрочем, лицо Ежи всегда жило в его памяти.
– Я не понимаю, для чего вы мне показываете чью-то фотографию?
Капитан Корда улыбнулся почти весело.
– Вы хотите со мною поговорить? Хорошо. Но запомните, что это ваше решение. Вы хотите меня убедить, что не знаете этого парня. Но вы ведь знали его, правда?
– Возможно. Во время войны я встречал много разных людей.
– Удивительное дело, – позволил себе сыронизировать капитан. – Половину жизни вы живете под фамилией этого парня и не знаете точно, кто он такой?
– Как вы мне это докажете? – спросил он почти с любопытством.
Капитан знал, что перед ним человек, который вот уже несколько минут освобождается от самого себя, стоит рядом с собственной жизнью и судьбой, глядит на себя со стороны, осматривает кого-то, кто его уже мало интересует. С этим он встречался, но не так уж часто.
– Не будем тратить время, – сказал он громко. – Живы брат и сестра Ковалика. Вы пользовались его метрикой. Найти человека, зная все его данные, дело нетрудное. Мы представили родным Ковалика ваши фотографии, они совершенно не совпадали с теми, которые есть у семьи. Бережно хранимые, вот так-то. Младший сын Вавжона погиб при нелепых обстоятельствах, они все время надеялись, что он жив.
– И заявится богатым дядюшкой из Америки, – съязвил мужчина, глядя прямо в глаза капитана.
– Вы похоронили его под своей фамилией, пан Олендэрчик, да?
Мужчина вздрогнул. Выражение беспомощности, очень человеческое, появилось у него на лице. Он уже забыл свою фамилию. И был уверен, что никогда ее не услышит.
– Я? – улыбнулся он горько. – Я его не хоронил. Его похоронили другие. Под моей фамилией, вместо меня. И даже… я тогда не понимал еще всех последствий. Просто я вынужден был скрыться, бежать. Ни о чем больше я не думал. Ни о какой смене документов. Для этого не было времени. Я был ранен. В течение той ночи я сделал такое, что сегодня просто не укладывается в голове. Я умылся одной рукой, потом переоделся и переодел Ежи – мертвого. Вы знаете, что такое одеть труп, а я был ранен. Весь день я просидел в лесу, недалеко от дороги, меня лихорадило, меня мучили кошмары. Как я прошел ночью эти двадцать семь километров, до сих пор не могу понять. Шатался, падал, ложился на какое-то время в кювет. Но дошел. В госпитале сразу же потребовали у меня документы. Они должны были чем-то прикрываться. Тогда я вспомнил, что моя кеннкарта[10] осталась в куртке, в ватнике, а в пиджаке находились документы Ежи. И для больницы даже лучше. У меня была варшавская прописка. Чем в случае проверки они могли бы объяснить присутствие такого пациента? Гестаповцы после той бойни в парке рыскали как безумные. У Ежи прописка была местная. Переменить фотографию в те времена, печать с вороной было плевым делом. В больницах действовали подпольные организации. Особенно в больницах. Там нашли спасение тысячи раненых. Меня тоже спасли. Так я стал Коваликом.