− Видишь? Я был прав.
− Угу, − сдаваясь, согласилась сестра, снова прильнув к моей шее.
Мира настояла на паре двойных чизбургеров для себя и для меня и приказала захватить с собой ещё и картошки фри в бумажных пакетах. Уже больше двух часов прошли, после нашего тщательного исследования подземных путей Берлина, теперь мы пешком обследовали маленькие и большие улицы этого прекрасного города. Вся окружающая нас красота носила невидимый налёт строгости и стиля, исключая понятие оплошности.
Миру как истинного художника привлекали как раз таки малозаметные детали, как претерпевающий реставрационные работы кафедральный собор, а как прилежный гид она спешила рассказать мне об истории чуть ли не каждого камня Рейхстага. Иногда мы смеялись чересчур шумно, как малые дети, а временами окунались в меланхоличное затишье, идя в обнимку по тротуару, вымощенному красной плиткой.
Мы пообедали своими бургерами прямо по пути к знаменитым Бранденбургским воротам, и Мира очень волновалась, что мы не успеем доесть всё и будем неловко смотреться среди остальных культурных людей. Я только улыбался её детскому опасению, но после того, как стал замечать, как поспешно она расправляется со своим фаст-фудом, то стал смеяться громче и заливистее, чуть ли не сползая по стенке на бордюр. Мира возмущалась молча, так как не могла выговорить и слова с таким набитым ртом. А когда ей наконец-то удалось проглотить остатки своей еды, то она уже была такой весёлой, что поколачивая меня по руке, принялась хохотать громче меня.
Иногда мне срывало крышу и неожиданно становилось просто необходимо поцеловать её немедленно, прямо сейчас и я беспрепятственно проделывал с ней разные штуки. Мы жались к стене какого-то правительственного здания и целовались до первой потери дыхания и строгого покашливания за спиной человека в штатском. Я целовал Миру у витрины детского магазина, не позволяя ей увидеть ряды крохотных одёжек, выстроенных на маленьких манекенах, а ещё возле церкви Мариенкрихе в центре Берлина. Словно это было жизненной необходимостью целовать её возле храма Божьего, наперекор всем заповедям и заветам, в центре европейской столицы, сравнявшей нашу любовь с тяжким преступлением.
− Я люблю тебя, − прошептал я после этого поцелуя, наиболее сладостного и одновременно горше остальных прочих.
Мы прошли ещё чуть-чуть и увидели фонтан Нептуна в окружении трёх богинь − трёх рек: Рейном с рыбацкой сетью и лозой винограда, Вислой с поленом, и Эльбой с колосьями и фруктами. Мира призналась, что ей очень понравился этот фонтан и она уже не в первый раз окольными путями, но забродит сюда. В этот момент она подняла на меня свои чистые карие глаза, и я увидел в них знакомую боль, её признание было неполным, не до конца выговоренным, но оно скрывалось в её взгляде и я услышал то же самое, что слышала она, приходя к этому фонтану.
Этот античный бог морей, возвышающийся на трёх ступенях в гигантской раковине посредине чаши фонтана всем без исключения наблюдателям, внушал могущество водной стихии, бьющие струи воды, извергающиеся из пастей обитателей моря, отождествляли ревущую и бушующую свою обитель, но Мира слышала и видела совсем другое. Окружающие Нептуна в центре фонтана жизнерадостные фигурки детей, несомненно, напоминали ей собственное не рожденное дитя, а шум исторгающихся струй, их смелое журчание сливалось у неё с детским плачем, первым криком её ребёнка, которого она никогда не услышит.
− Уйдём отсюда? − осторожно прошу, приобнимая дрожащую малышку.
− Да, сейчас, − соглашается она сразу, но не спешит сходить с места.
Через пару минут мне всё-таки удаётся увести её от прекрасного и навевающего на сестру спокойную грусть фонтана, и мы тихим шагом уходим в свою гостиницу.
Утром следующего дня отъезда нас разбудили звуки печального рояля «Мелодия сердца» бессмертного Моцарта. Мира надолго задержалась у окна, разглядывая согбенную над инструментом фигуру музыканта, но, так и не увидев таинственного роялиста, ушла в ванную, из которой после, коротко раздавались хриплый кашель и шум воды.
Максим летел одним с нами рейсом, в то время как его сестра Инга решила ещё задержаться в Германии улаживать «прочие аспекты художественного искусства». Мы не разговаривали с моим бывшим заместителем, но часто обменивались одинаково яростными взглядами. Причину ярости своего вице-президента списать на обиду за нанесение побоев было глупо, именно поэтому я и не делал таких поспешных выводов. И не смотря на частые отлучки Миры в туалет за время полёта в один час и пятьдесят минут и бессменный её ответ, включающий в себя фразу «Всё в порядке», на мой вопрос о её самочувствии, мы открыто держались за руки и на соседних сиденьях сидели с повёрнутыми друг на друга головами, наслаждаясь последними минутами откровенности наших взглядов.
В аэропорту мы с Максимом переглянулись, и я понял настоящую причину его скрытого гнева: он знал. Про нас с Мирой.
И поравнявшись с нами после выдачи багажа, он уже не отставал от Миры ни на шаг, сделавшись её мнимым защитником от брата-извращенца. Я ухмыльнулся не его действиям, но стойкому молчанию и заметил в толпе встречающих − родителей и Лизу с Анатолием. Мира радостно вскрикнула, и замахала свободными руками, подзывая их ближе к нам, я переключил всё внимание на свою семью, оставляя позади пока ещё не уволенного заместителя, требующего от меня компенсации и долгого мужского разговора.
Мои глаза смотрели то на улыбающихся родителей, то на улыбающуюся Миру, а расстояние между ними и мной стремительно увеличивалось, реальность поворачивала свою призму ко мне спиной, и я уловил только, как лучащееся радостью от встречи с родителями лицо любимой сестры искажается маской полного и абсолютного безразличия: она теряет сознание. А я успеваю поймать только медленно опадающее её тело в беспомощные руки, завывая от нового отчаяния.
====== Глава 51 ======
ВЛАД.
Вспоминая сейчас, как часто это происходило со мной, я задаюсь вопросом как мне удалось пройти не через одно наше расставание. Ведь Мира не в первый раз уходит от меня, превращая каждый свой побег в безжалостное истребление моего существа.
Любил ли я её?
Боже! Как я любил её! Это чувство было больным, не только нездоровым, оно физически причиняло мне боль. Болело все мое тело и это не обещало когда-то стать лучше. Ничего бы не изменилось даже через тысячу лет, через тысячу расставаний. Одно из которых обязательно стало бы для меня настоящей погибелью. Именно поэтому я должен был прекратить это, прекратить позволять Мире уходить. Не потому что хочу спасти её, а потому что мне нужна моя жизнь. А она и есть эта самая моя жизнь.
Какой скучной может быть линия жизни на мигающем экране компьютера, если перед этим весьма неинтересным отрезком кинематографа тебя успел потчевать друг, беспокоящийся за твое психическое здоровье.
Как быстро пролетели эти три дня…
Меня начинает удивлять это мелькание моей жизни − время проносится стрелой, выпущенной из лука, когда я провожу его в бесконечном ожидании пробуждения Миры, но начинает двигаться каракатицей, когда мы вместе и счастливы. Я ощущаю себя бессмертным существом, не стареющим и не подвластным неумолимым указателям жизни в настенных часах.
Шесть месяцев? Полгода? У Миры осталось именно столько времени. На что? Чего больше всего ей хотелось успеть в этой жизни. А у меня? Сколько было у меня? Не больше ста восьмидесяти дней…
Я кладу голову на кровать рядом с бледной рукой, снова закованной в провода и датчики, закрываю глаза и перестаю вообще что-либо чувствовать. Я проваливаюсь в искусственный сон, разваливающий мысли на бессмысленные кусочки из ничего, засыпаю.
− Олег… Этого просто не может быть, − подавленно, мёртво говорю я, разбуженный раньше сестры: лекарство подсыпанное мне в воду Олегом больше не действовало, − должен быть какой-нибудь выход. Всё же было хорошо. С ней всё было хорошо!
Голос постепенно, помимо воли повышается, я рисую круги по кабинету друга, не забывая о тёте Нине склонённой в ожидании прихода в сознание дочери. Об отце, который под разными предлогами отлучается слишком часто в коридор, чтобы не показывать не подобающих мужчине отцовских слёз жене. О Лизе, нервно хватающейся за живот но, тем не менее, каждое утро приезжающей в больницу для удостоверения, что и сегодня Мира не пришла в себя. Я помню о них всех. Помню, но думаю только о себе. Эгоистично продумывая собственное самоубийство, кажущееся мне единственным здоровым выходом.